Утренние слезы - [104]

Она с неостывающим азартом в глазах смотрит на широкое шоссе и, не дождавшись внимания невзрачного пожилого шофера, который на фотокарточке выглядит куда моложе и симпатичнее и у которого звонкая фамилия — Левадьев Сергей Иванович, — не дождавшись ни малейшего интереса с его стороны, Ирочка Гринькова точно самой себе говорит все с тем же нетерпеливым восхищением в голосе:

— Ох, Юрочка! Посмотрим, чем ты тут занимался в темноте… Вы представляете себе, он даже телеграмму мне не дал на день рождения! А когда провожал, говорил: я к тебе прилечу… обязательно… Я ему, правда, сказала: нет уж, Юрочка, не прилетай, напейся тут без меня и дай мне отдохнуть. Он тоже: дай отдохнуть и мне. Раньше не отпускал, а теперь — дай отдохнуть. Я ему отдохну, бездельнику! Ох, Юрочка, берегись! Он ведь и не знает, что я уже в Москве! Посмотрим, посмотрим…

И она умолкает, восторженно глядя на чистое шоссе, над которым уже видна вдали тяжелая эстакада кольцевой дороги, по которой слева направо тоже бегут автомашины. Слева направо грозно торопится огромный грузовик с прицепом, приближается, ревет, вырастает в размерах, а они под ним проносятся в тени эстакады, шофер сбрасывает ногу с акселератора, притормаживает, сбавляя скорость.

Ирочка Гринькова подается вперед, к ветровому стеклу, телом не поспевая за летящей душой, и можно подумать, глядя на нее, что она давно уже не видела Москвы и ждет не дождется встречи с ней, боясь не узнать.

У нее, как у ребенка, словно бы нет еще чувства времени, словно бы не успело еще развиться это гнетущее душу чувство быстротечности всего живого на земле.

Она подгоняет жизнь, торопит ее, точно боится куда-то опоздать, не щадит ни себя, ни отпущенного ей времени, не желая знать, как бесценна и неповторима каждая минута этой жизни.

И лишь порой, в какой-то странной и глубокой отрешенности от всего земного, когда затихает в душе ее неугомонный бес, она вдруг с тоскою понимает, что время это послушно бежит, подгоняемое ею, и невозможно уже остановить его.

В эти редкие минуты отрезвления она страшится подумать о той неизбежной усталости, к которой она так бессмысленно, так бестолково спешит, не задумываясь о смысле своего существования. Припухшие веки низко опускаются на глаза, и она готова вот-вот расплакаться, разрыдаться от неосознанной какой-то обиды. «Да пошел ты! — гонит она от себя нечто тоже неосознанное, непонятное, некое загадочное и злое существо, которое не дает ей покоя. — Пошел ты!» Блестят расплющенные слезами, дрожащие глаза… А время, которое она вдруг начинает как бы чувствовать на ощупь, представляется ей тогда в образе дикого, ненасытного зверя, на которого она нечаянно посмотрела в упор.

Игра воображения

— А у нас в семье одни вояки, — говорит молодая женщина, вскидывая удивленный и насмешливый взгляд. — Дед вояка, отец вояка и брат тоже… Все вояки! Вот только муж мой, слава богу, штатский. Но зато такой штатский, что просто прямая противоположность всем нашим мужчинам. Они не понимают его и не любят за это. Он художник. А знаете, это так хорошо, когда красками масляными пахнет, особенно, знаете, когда на природе где-нибудь, на цветущей поляне, среди леса, в жаркий летний день откроет свой этюдник, а оттуда этот запах! Ну просто удивительное чувство! Цветами, ромашками пахнет, пчелы жужжат, а он краски выдавливает на палитру, и никакой аромат не сравнится, ничего на свете так не волнует, как этот запах. У нас и комната вся красками пахнет. Мастерскую обещают, но пока… Сейчас ведь знаете как… Пейзажист, — говорит она с усмешкой. — Какую-нибудь осинку напишет или ручеек в ольховых зарослях. Ольху любит! Такое чепуховое дерево, а он любит и уверяет, что тут, понимаете ли, в цвете труднее всего разобраться, чтоб не было грязно, чтоб чистый был цвет. Ну и результат, конечно! Разве на ольхе заработаешь? Если бы я не работала, нам не прожить, — удивленно и радостно говорит она и смеется. — Давно обещали выставку, но вот никак… А знаете, он очень талантливый и умный художник, я это безошибочно чувствую. Правда, я не ошибаюсь. Он и сам все понимает, конечно, но все-таки жалко, когда вот так все кувырком. Интеллекта, наверное, не хватает! — говорит она и снова смеется. — То есть человек он, конечно, не глупый, но в том смысле интеллекта не хватает, что, как он сам говорит, это инструмент в руках человека, данный для достижения материальных благ. Вот в этом смысле — интеллект. По-латыни это: «выбираю между». Например, между дубленкой и автомобилем… Они, по-моему, сейчас в одной цене… А вот душа, говорит мой муж, это высшее начало всякого человека. Не только высшее, а можно даже сказать — божественное начало, понимаете? Интеллект можно заострить и самым наилучшим образом приспособить для достижения всяких благ — взять себе все, что только можно взять от жизни. Душа же требует другого, уверяет мой муж. Он у меня философ. То есть, вы понимаете, если интеллект приобретает, то душа, наоборот, все раздает, все, что есть лучшего в человеке, самые лучшие чувства: доброту, любовь, сочувствие, сострадание; все, что только есть у человека, — все раздает людям. С точки зрения здравого смысла человек все теряет. На самом же деле он приобретает весь мир. Понимаете? — с печальной доверительностью спрашивает она и тихо улыбается. — Это трудно понять, но это так. Я поняла однажды и теперь знаю, что счастливее человека, чем мой муж, нет на свете. Такой уж он у меня философ! Ничего не поделаешь…