Утренние прогулки - [2]

— Гера! Гера! Ты посмотри, что этот именинник придумал! Ты взгляни!

Дядя Гера долго смотрел на чертеж, отворачивался к темному окну, шевелил губами, снова смотрел в чертеж, потом ткнул в него пальцем и сказал:

— А в этом ты уверен?

— Пожалуйста. — Папа сунул ему расчетную тетрадь с формулами.

— Да, эта штучка может не выдержать, — сказал дядя Дима и вздохнул, — а жаль.

Дядя Гера внимательно прочитал папины формулы и вдруг стал громко смеяться.

— Маша! Маша! — это он позвал мою маму. — Вы знаете, кто живет в одной квартире с вами? Вы живете с гением. Да-да, с подлинным, с настоящим гением!

— Этот гений превратился в считающую машину. Все выходные с утра до вечера корпит над своими расчетами, — отозвалась мама. — Лучше бы он стал нормальным.

Если бы меня назвали гением, я бы сразу заулыбался. Я всегда улыбаюсь, когда меня хвалят. Стараюсь удержаться от улыбки и не могу.

А папа был даже недоволен.

— Тут еще рано радоваться. Вот этот узел мне кажется неудачным, — сказал он. — Вижу, что можно сделать лучше, а как — не сообразить.

— Сообразишь! Конечно, сообразишь! — уверял дядя Дима.

Потом мама заставила их убрать чертежи и принесла разную вкусную еду.

Она готовила ее еще вчера и сегодня половину дня. Но эту еду, по-моему, никто, кроме меня, не замечал. Весь вечер только и говорили о папиных расчетах, о каких-то кривых да о папиной сотруднице Татьяне Филипповне, которая сегодня больна, а вообще-то умнющая женщина.

Дядя Дима так увлекся разговором, что пытался намазать маринованный гриб на кусок хлеба, будто это было масло.

* * *

По дороге в школу меня догнал Бабенков.

— А я тебя вчера видел, — сказал он.

— Где? — удивился я.

— В парке. Ты с одной девчонкой разговаривал, в синем берете.

— Ничего я не разговаривал!

— Скрываешь! — обрадовался он.

В раздевалке у меня испортилось настроение.

Я вспомнил про маленький прыщик, а может быть, бородавку, которая выросла у меня на правой руке около большого пальца. Сколько раз смотрел на руки в школе и дома — ничего не было. А вчера стал мыться перед сном и увидел.

Сейчас я снял рукавицы и опять посмотрел на руки.

Если бы не надо было показывать их Шустровой перед уроками, я бы и не переживал. Научился бы все делать левой рукой, а правую носил бы в кармане, пока не вылечил.

Я подумал, что, может, лучше опоздать на урок, а потом вбежать вслед за Анной Григорьевной.

Но Шустрова — такая. Она и в перемену может подойти со своим санитарным списком.

Мы с Бабенковым повесили пальто и пошли по лестнице на наш второй этаж.

Шустрова стояла уже у дверей класса.

— Показывайте-ка руки, — сказала она издалека.

Если на то пошло, руки надо в конце дня проверять, а не в начале. Потому что утром-то уж у всех руки чистые.

Я показывал, а они у меня даже дрожали. И я сам на Шустрову не смотрел.

Она поставила в списке плюс и ничего не сказала.

— Все, да? — спросил я.

— Что — все? — удивилась Шустрова.

Но я уже понял, что она ничего на моей руке не заметила, и сразу развеселился.

— А хочешь, ноги покажу?

— Дурак, — ответила она и покраснела.

Сколько раз над ней так шутят, а она все равно краснеет.

* * *

Когда меня взрослые спрашивают:

— Как ты учишься, Коля?

Мама всегда отвечает вместо меня:

— Он у нас отличник. Круглый отличник.

И люди удивляются:

— Молодец! Это ведь так трудно! Современные дети очень перегружены уроками.

Я сижу за партой вместе с Галей Кругляк. Вот она — перегружена. Ее дома заставляют почти все уроки переписывать по два раза, иногда по три. Поэтому она ничего, кроме уроков и музыки, дома не делает и почти не читает книг.

А у меня все получается само собой. Мне, конечно, тоже нравится получать пятерки, и я тоже стараюсь в тетрадях писать аккуратно, только с первого раза, а не со второго, как Галя Кругляк. Но вообще-то я отличник из-за того, что мне все интересно. Мы даже поспорили об этом с Галей. Она говорит, что ей интересно только рисовать, и если бы ее родители не заставляли, она бы по всем предметам получала одни тройки и была бы им рада. Зато целый день она рисовала бы цветы или кукол. И таких людей, говорила она, которым интересно делать любые уроки, не бывает. Это так она думает. Поэтому я, значит, большой притвора: тоже учусь, как и она, из-под палки и только притворяюсь, что мне самому все интересно.

Я ей пробовал доказывать, что не притворяюсь. Что мне интересно любое занятие, кроме музыки. Как сажусь что-нибудь делать, так и появляется удовольствие. Я даже два раза дома мыл пол — и то с удовольствием. Но Галя так и не поверила тогда. Она только повторяла:

— Ну и притвора! Ну и притвора!

* * *

Не успел начаться второй урок, а мне уже прислали записку:

«Уговор дороже денег. Г. А.».

Я оглянулся на Гришу Алексеенко и кивнул.

Но через пять минут он прислал новую записку:

«Промедление смерти подобно. Г. А.».

Это был урок математики. В перемену после урока я должен был выполнить ужасную вещь.

Когда я первый раз увидел учителя Игоря Павловича, я подумал:

«Во великан! Мне бы таким быть!»

Он широкоплечий, с большими руками, ходит огромными шагами по классу и диктует зычным басом свои математические правила.

Однажды мы втроем открывали дверь школы рано утром и не могли открыть, потому что она примерзла. А Игорь Павлович подошел к двери, спокойно взялся за ручку левой рукой, чуть-чуть дернул — и дверь отскочила с огромной скоростью.