Сперва повторили маршрут лагерь — совхоз. Поравнявшись со спуском, возле которого высаживались трудовым десантом, ребята хором прокричали:
— Всем!.. Славным!.. Садоводам!.. Наш… при-вет!!
Потом, минуя разбросанные по склону дома и пролегающий вдоль реки сад, спели любимую — про пони. А потом затихли — узкая каменистая дорога, выписывая петли, пошла вверх да вверх — аж уши закладывало. Как в полете, что-то сдвигалось в груди, как в полете, до неба рукой подать и открывалась взору потрясающе широкая и спокойная панорама: смело вскинутые горы, залитые синим долины, крутые леса, сизые скалы, неправдоподобные зеленые луга, остатки облаков, как вата, прицепившиеся к верхушкам деревьев, серебряные нити водопадов. Все было недвижно, даже водопады, все было полно великой и мудрой тишины, все было погружено в торжественную думу. Чувство у всех было такое, точно они оказались в стране гигантов, несуетных богатырей, среди которых невозможно, недопустимо суетиться и шуметь.
На полпути сделали остановку, вышли из автобуса. Врубленная в тело горы дорога здесь расширялась, вдаваясь во впадину. Под скальной стеной, по которой вперемешку струились корни и ветви, бился родничок — на почернелый деревянный лоток лилась прозрачная студеная вода. От горы и зарослей на ней пахло папоротником, гнилыми пнями, сухим камнем. Ветер тут был иной, чем внизу, — он был упруг и вкрадчив, дышал чистой прохладой и талой водой.
Пить захотелось сразу всем — к роднику не протолкнуться.
Виль отошел к обрыву, обставленному железобетонными прямоугольниками.
От высоты, от простора голова легко кружилась и в ушах отдавался отдаленный шум. Лесистый крутосклон под ногами пугал и притягивал, а воздух, колебавшийся впереди, манил, и хотелось кинуться и парить над ущельями, речками, лугами и густыми зарослями.
Он обернулся — Пирошка в белом халате поверх тренировочного костюма стояла поодаль от гомонящих и толкающихся ребят. Подняв лицо, она оглядывала горы и небо, наверное, вспоминала родные края и в воображении перенеслась туда.
С той нелепой массовки они виделись на море, в столовой, на дорожках лагеря, но поговорить не удавалось. Она здоровалась и замыкалась, как бы совершенно погруженная в очередную заботу. На массовки не приходила, в кино и на концертах садилась вместе с доктором в первых рядах, где малыши. Она отдалялась, словно опасаясь чего-то, а он не знал, что делать, как вернуть ее? Подойти, заговорить? А если это, наоборот, оттолкнет ее?
Теперь она была рассеянно-расслабленной, лицо юно округлилось, глаза бархатно темнели. Словно услыхав его, она глянула в его сторону, поколебалась и подошла.
— Родину вспомнили?
— Самой смешно — не только на родину вернулась, но и в детство свое…
— Чего ж в этом смешного?
Он уже знал: обращаясь к прошлому своему, человек порой пытается спастись от настоящего.
— Себе — той, тогдашней — позавидовала!
В этот момент от ребячьей толпы отделилась Лидия-Лидуся. В вытянутой руке несла алюминиевую кружку, до краев налитую водой, — Вилю несла. Лидия-Лидуся шла осторожно, словно подкрадывалась. Неотвратимо подкрадывалась! Она закусила нижнюю губу и, казалось, дышать перестала — так старалась ни капли не выплеснуть. Ни капли! А Олег, возвышаясь над ребятами и не замечая толчков, каким-то беспомощным и восхищенным взглядом провожал Лидию-Лидусю.
Виль отвел взор в сторону, где в могучем молчании непоколебимо жил огромный зовущий простор. И услыхал Пирошку:
— Почему человек не гора? Не облако? Не река?
В голосе ее не слышалось ни протеста, ни просьбы. Она готова была смириться, она смирялась. Проследила движение тяжелой мокрой кружки и вернулась к роднику, где ребята слишком усердно пили соблазнительную и опасно студеную воду…
Ущелье долго сужалось, переламывалось, перекрывая обзор впереди. Серые глыбистые стены становились ниже, дорога лепилась к реке, плескавшейся у колес. Несколько раз переезжали с берега на берег по бревенчатым мостикам, влажным от брызг. Чудилось, что вот-вот автобус выберется на плато, раскинувшееся вольно, до снеговых вершин, позолоченных солнцем. Но вдруг ущелье раздалось, правая стена его легла полого, поросла редким хвойным лесом, над которым возвышалось здание с башенкой — турбаза. За лесом громоздились крутые циклопические скалы, опирались одна на другую, переходили, как бы переваливались, одна в другую. Такие же скалы громоздились и слева, но были они ближе, нависали над речкой, вернее было бы сказать, что нависали над ручьем, над гибкой струйкой, порой терявшейся меж темными камнями. На эту левую скальную стену карабкались кусты и небольшие, кривые деревья, и те, кому это удалось, образовали наверху овальное кольцо, в котором зеленел выпуклый луг. Он врезался в небо — оно было совсем рядом, не подпирай его скалы, опустилось бы так низко, что и рукой можно было дотянуться до чистой синевы. Пахло смолой и снегом. Дно ущелья светилось, а тени под скалами были густо-фиолетовыми.
Здесь кончалась наезженная дорога. Автобус, переваливаясь, медленно прокатился по бугристому, кое-где затравевшему прибрежью и остановился на поляне выше турбазы.
