Утраченное звено - [15]

— Два месяца тоже немало, — ответил я.

2

На следующий день меня посетила моя бывшая жена. Она влетела в неубранную комнату, держа перед собой, как щит, книгу в черном переплете.

— Возвращаю тебе Хемингуэя, — сказала она прежде, чем поздороваться. — Здравствуй, старина. Кажется, ты выглядишь неплохо.

Я уже понял, что она предварительно говорила с доктором. Я даже догадывался, какие именно слова он произнес, и мне казалось, что я слышу его голос, жалостливо-снисходительные интонации, присущие преуспевающему доброжелательному человеку.

— Расскажи, как ты здесь живешь…

Ее глаза ласково и поощрительно улыбались мне. И тогда я посмотрел на губы. Она умела «делать вид», но лгать по-настоящему, самозабвенно, так и не научилась: не хватало воображения и хитрости. Ее выдавали губы — то, как она их поджимала, как появлялись или исчезали на них морщинки.

Пожалуй, я не увидел ничего нового, и бодро ответил:

— Живу неплохо. Распланированно. Много отдыхаю. Даже в турпоходы выбираюсь.

Ее губы недоверчиво изогнулись. Ей хотелось возразить: «А доктор говорит…» Но вместо этого она сказала:

— Хорошо, если так на самом деле. А то ведь я знала тебя другим…

Осеклась. Поняла двусмысленность сказанного. Негоже в открытую волноваться за человека, от которого ушла к другому.

Губы настороженно застыли, потом дрогнули, и я понял, что она хочет и не решается спасать меня так, как ей советовал наш общий приятель — доктор. Чтобы облегчить ее миссию, я добавил:

— Работы, конечно, немало.

— Вот именно, — обрадовалась она. — Ты никогда не знал меры. Никогда.

— Но я старался…

Губы подозрительно выпятились. Я догадывался, что именно за этим последует.

— Спрашиваю тебя не ради простого любопытства.

— Знаю.

— Снова смеешься надо мной?

— Нет, серьезно.

— Помню твою «серьезность». Ты всегда считал меня глупой гусыней, домашней хозяйкой — не больше…

Разговор приобретал опасное направление. Выход один — напомнить ей о цели визита.

— Я бы с удовольствием отдохнул от работы, но ты же знаешь, насколько важно проверить мою гипотезу о «пусковом механизме вдохновения».

— Это не твоя мысль. Это мысли того противного старика. Стоит ли тратить на их проверку столько сил?

Надо было немедленно отвлечь ее от воспоминаний о личности Михаила Семеновича, которого она ненавидела, иначе не избежать знакомых сцен.

— Он только высказал мысль о необходимости поисков. Но ведь гипотеза — моя.

— Ты сам рассказывал, что услышал об этом на его лекции.

— Ну да. Но он говорил вообще о секрете вдохновения.

— Вот видишь!

— Но это же у меня появилась гипотеза.

— Ты мне рассказывал об этом по-другому…

Я начинал злиться. Да, черт возьми, я рассказывал ей о том, как ворочались в моей памяти и мучили меня слова Михаила Семеновича. Издавна психологи всего мира безуспешно бились над загадкой вдохновения. Одни договорились до его непознаваемости, другие — до противоположной крайности: никакой загадки нет, а само вдохновение — просто повышенное рабочее состояние, которое приходит к человеку в процессе труда. Стоит лишь начать упорно трудиться — и вдохновение явится само собой.

Но почему-то вдохновение, как настоящая жар-птица, не посещало одних, даже самых трудолюбивых и упорных, но зато являлось к другим — и тогда они совершали открытия, которых не могли сделать раньше в аналогичных условиях; писали гениальные произведения, предвидели будущее с невероятной точностью и достоверностью.

С той поры, когда я услышал лекцию Михаила Семеновича, прошло немало лет. Проблема, заинтересовавшая меня, отодвигалась на задний план и тонула в сумятице текущих дел, в различных треволнениях, которыми богата жизнь каждого молодого врача. Но почему-то она не исчезала.

Однажды руководство нашей клиники поручило мне наладить контакт с институтом кибернетики и совместно с математиками разработать новые методы описания заболеваний, в частности — ранних, скрытых периодов развития шизофрении.

И вот, изучая проявления этой болезни, когда память вдруг с невероятной четкостью восстанавливает, казалось бы, давно забытые события, и больной из реального мира переселяется в них, я снова вернулся к юношескому увлечению — к секрету вдохновения. Забрезжила догадка о том, что же является физиологическим пусковым механизмом вдохновения, с чего оно начинается, почему приводит к открытиям, которые человек не мог совершить до наступления того состояния.

Я стал собирать сведения в научной литературе, больше всего, конечно, интересуясь не самими описаниями озарений-инсайтов, а теми процессами, которые приводят к ним. Свои исследования я вел по трем направлениям: озарения-инсайты — как конечный итог вдохновения; химические вещества и физические воздействия, стимулирующие память-мышление; механизмы возникновения психических состояний, аналогичных состоянию вдохновения.

Вместе с новыми друзьями — математиками и кибернетиками мы составили целые тома математических описаний этих состояний и химических реакций. Моя догадка подтверждалась, и все же я боялся верить этому, снова и снова проверял ее. Все говорило о том, что процесс вдохновения начинается с одного и того же физиологического состояния — с понижения порога возбуждения на определенных участках мозга…