Утраченное кафе «У Шиндлеров». История Холокоста и судьба одной австро-венгерской семьи - [85]

24 апреля 1939 года Труда, Франц и двое их детей выехали в Вену, где заночевали у Марты и Зигфрида в их доме на Мария-Терезиен-штрассе. Из дневника и писем Марты я вижу, что отношения между кузинами Трудой и Мартой были исключительно теплыми; и действительно, потом Труда потом писала о Марте как о женщине, «одаренной блестящим интеллектом и множеством талантов, чье самопожертвование не знало границ». Члены моей большой семьи увиделись в последний раз. Среди них были моя прабабушка София и двоюродный дедушка Эрих (с Гретой и Петером).

На следующий день Труда и Франц отвезли детей на Западный вокзал Вены, где перепоручили их каким-то монахиням. Иоанна потом вспоминала, что родители не сказали им, куда они едут, только в слезах уверяли, что они расстаются всего на три недели. Когда судам, зафрахтованным для программы Kinderstransport, не разрешили выходить из немецких портов, на переполненных поездах детей доставили в Голландию, а уже оттуда морем в Гарвич, где они высадились 27 апреля 1939 года. Георг и Иоанна стали двумя из 10 000 детей (три четверти из которых были евреями), вывезенными по этой схеме.

У Иоанны все сразу пошло хорошо – она жила в двух заботливых английских семьях, – но Георгу пришлось гораздо труднее. Он недолго пробыл у неприветливого родственника, а потом попал в школу-интернат в Брайтоне, где чувствовал себя совсем неприкаянным и очень одиноким. Изредка он встречался с сестрой, и она заметила, что брат голодает. Его двоюродный брат, Джон Кафка, профессиональный психиатр и специалист по поведению, потом отмечал, что время, проведенное в Англии, во многом сформировало характер Георга. Он чувствовал себя ненужным родителям и обвинял деда и в том, что оторвал его от них, и за связь с Гитлером, о которой Блох никогда не забывал. Доктор не испытывал ненависти к Гитлеру, и Георг считал это постыдным.

Уоппинг, Лондон, 2019 год

Я возвращаюсь к отцовским бумагам в надежде больше узнать о тех, кого Гуго оставил в Вене. И в драной коричневой папке обнаруживаю письма, написанные Курту тетей Мартой, дядей Зигфридом и бабушкой Софией. Перебирая пожелтевшие листы писем, написанных на личной почтовой бумаге Зигфрида Зальцера, я удивляюсь, как они сохранились, и изумленно смотрю на даты.

8 марта 1939 года София пишет из Вены своему дорогому, любимому внуку «Куртерлю» – это уменьшительная форма имени Курт. Она сообщает ему, как обрадовалась, получив от него письмо, и как нетерпеливо ждет она новых. Она думает, что некоторые его письма затерялись, так как к ней пришло только одно, длинное – на которое она тут же ответила – и карточка, на которой он снят вместе с Эдит и Гуго. Я слышу только одну сторону этого задушевного разговора, но чуть неровные чернильные строчки, написанные рукой Софии, дышат любовью к ее «маленькому Курту» и желанием узнать, как ему живется теперь в Англии.

София благодарит Курта за поздравления с днем ее рождения и сообщает, что провела его очень хорошо, в компании Эриха, Греты и Петера. София спокойно пишет о «сильных переживаниях» Эриха, что его паспорт еще не готов и что он очень хочет «сказать последнее “прости” прекрасной Вене», но в ее словах слышится страх. Она сообщает, что Эрих с Зигфридом уехали во Франкфурт, чтобы попробовать ликвидировать оставшиеся дела сына Зигфрида и Марты Эрвина, который уже живет в Соединенных Штатах.

В письмах Марты интересно то, что она совсем ничего не сообщает о собственной дочери, Маргарите, которая, насколько мне известно из книги, найденной на полках в доме Курта, уехала из Вены в Париж в начале 1939 года, на одном из последних поездов. Маргарита была хорошей художницей, с отличием закончила Венскую школу изящных искусств (Kunstgewerbeschule) и стала керамистом и скульптором в венском художественном обществе Werkstätte, вдохновлявшемся творчеством англичан Уильяма Морриса и Чарльза Альберта Эшби, основателей движения «Искусств и ремесел». В Париже недостаток материала заставил ее уменьшить размер своих изделий: она изготавливала керамические пуговицы и булавки, но для домов высокой моды уровня Ланвен, Баленсиаги, Пату и Скьяпарелли.

На обороте одного письма Марта красивым летящим почерком сообщает, как чудесно узнавать хорошие новости, особенно от Курта. Она сознается, что ей тяжело, что София осталась в Вене, хотя они с Зигфридом эмигрировали. Марте было ясно: они с мужем, может, и сумеют воссоединиться с Эрвином, а вот переезд Софии в Америку будет очень трудно устроить. Мне это тоже понятно, потому что никто из них не молод, особенно по меркам того времени: Софии восемьдесят два года, Зигфриду – семьдесят два, а Марте – шестьдесят один.

Марта уговаривает Курта похлопотать за Софию в Англии: «Тебя часто приглашают в гости, так, пожалуйста, пожалуйста, спроси своих любезных хозяев, не могут ли они помочь эмигрировать твоей бабушке». Меня поражает, что эти отчаянные слова обращены к тринадцатилетнему Курту. А что, если он не найдет нужных людей, или его хозяев это не заинтересует, или его просьбы не помогут? Марта предлагает выслать Курту всякие нужные мелочи: зубную пасту и зубные щетки, книгу и цветные карандаши. Она пишет, что недавно отправила краски и карандаши Марианне и теперь она раскрашивает свои письма.