Утраченное кафе «У Шиндлеров». История Холокоста и судьба одной австро-венгерской семьи - [78]

Уоппинг, Лондон, 2019 год

Чтобы как следует проработать множество противоречивых показаний и свидетельств о том, что же произошло той ночью в Инсбруке, я записываю основные моменты и выстраиваю их в хронологическом порядке. Стараюсь как можно точнее воссоздать все произошедшее и настолько глубоко погружаюсь в факты, что даже не замечаю, сколько прошло времени. Но наконец, порядком насидевшись, я откладываю бумаги в сторону и поднимаюсь, чтобы как следует потянуться.

Хочется как-то совместить то, что мне рассказывал Курт, и то, что лежит передо мной на столе. Самых больших неясностей две: не в том в общем-то дело, кто и когда бил Гуго; гораздо важнее знать, кто при этом присутствовал, а кто нет. Что это за «госпожа Шиндлер», которая свидетельствует, что слышала крики в квартире? Насколько мне известно, моя бабушка, Эдит, тогда была очень далеко – в Лондоне. Что же, она рискнула вернуться в Австрию? Никто из свидетелей – ни один участник группы, ни один сосед – не говорит, что в квартире был ребенок. Где же Курт, который так живо вспоминал о нападении?

Я перечитываю свои заметки, проверяя, не пропустила ли чего-нибудь. Ну да, вот она, «госпожа Шиндлер», но о Курте нигде нет ни слова. Это озадачивает настолько, что ночью я почти не сплю. На следующий день в поисках ответа я перепроверяю все альбомы с фотографиями и бумаги.

На полузабытом нацистском бланке, заполненном до июня 1938 года, я вижу подробный адрес Эдит: «3 Lamaster Road, London NW3». Должно быть, в ее отсутствие его написал Гуго – вот почему на бланке нет бабушкиной подписи. Это один из множества образчиков нацистской бюрократии, обнаруженных мной в бумагах Курта. Никакой Lamaster Road в Лондоне нет; зато есть Lancaster Road NW3, а этот адрес мне называл Гуго. Видимо, он просто переписал его неправильно, когда заполнял бумаги для всей семьи, считая и Эдит, чтобы можно было придумать, как уехать к ней в Англию.

Раньше я не слишком обращала внимание на эту бумажку, потому что гораздо интереснее мне был составленный самим Гуго список его активов, который он подписал и представил в самый последний момент, 30 июня 1938 года. Объемистый документ содержит сведения обо всем, чем он владел: вилле, кафе, фабрике по производству варенья, здании на Андреас-Гофер-штрассе, а также остатках выплат по кредитам, взятым за них, перепродажах в рамках арианизации третьим лицам и суммах, которые он рассчитывал получить по этим сделкам. Приложены списки таких ценных вещей, как ковры, настенные и наручные часы, ювелирные изделия, столовые приборы, вплоть до последней серебряной чайной ложки. Я заинтригована: у него, оказывается, был даже специальный серебряный нож для аспарагуса.

Из всего этого я делаю единственный возможный вывод: нет никаких оснований предполагать, что Эдит уехала из безопасной Англии в опасную Австрию; а если бы она и поступила так, то уж точно не упустила бы возможности рассказать внукам о «хрустальной ночи» и выставить себя героиней.

Были, конечно, и еще две госпожи Шиндлер: мать Гуго, София, и жена Эриха, Грета. Думаю, если бы соседи видели Софию, которой сравнялся 81 год, когда штурмовики избивали ее сына, то обязательно вспомнили бы об этом. Думаю, что София тогда находилась в Игльсе, у Зигфрида. Наверное, «госпожа Шиндлер» – это Грета, которая проживала тогда в квартире; Эрих на тот момент еще не вышел из немецкой клиники. Квартира ведь была достаточно большой, шестикомнатной, а Эрих с Гуго владели ею совместно. Грета с Эрихом остались там, а Гуго в конце 1920-х годов перевез свою семью на виллу.

Но вопрос о моем отце остается открытым. Он всегда говорил, что видел, как его отец получил удар санками. Может, он спал в квартире, когда Гуго избивали? С учетом неспокойной обстановки это маловероятно. Ни разу ни один из свидетелей не упоминает о нем в своих письменных показаниях, которые я сейчас разложила перед собой. Почему же его никто не вспоминает? Если его видели соседи, то есть люди, которые его знали, то они наверняка вспомнили бы об этом. Что, Гуго спрятал своего тринадцатилетнего сына в недрах квартиры, где-нибудь в шкафу, и велел сидеть тише воды ниже травы и оттуда Курт видел и слышал все бесчинства? Тоже вряд ли, потому что громилы перевернули всю квартиру вверх дном.

Я звоню своей сестре, Софии, чтобы проверить, что помнит она, и получаю сюрприз: по ее словам, Курт говорил, что в «хрустальную ночь» находился в Инсбруке, но никак не в квартире. Теперь у меня не сходятся концы с концами: почему же тогда он помнит подробности разгрома?

В поисках ответа я возвращаюсь к фотоальбомам и обнаруживаю среди них совсем маленький, изрядно потертый, который я просматривала не слишком внимательно. Очевидно, Курт составлял его еще в молодости: в нем хранятся снимки виллы в Инсбруке и любимой собаки семьи. Есть и другие – не Инсбрука, а парома. На одной из крошечных карточек я, кажется, узнаю родителей Эдит, Альберта и Эрмину Рот: они, в шляпах и пальто, укрываются на палубе от ветра. Впрочем, по правде сказать, я не очень уверена.

На некоторых снимках написано круглым детским почерком: «Вид на берег Англии». На одной странице допущена ошибка: «Первый день с мамачкой»; а в углу другой я обнаруживаю еле заметную дату, написанную знакомой мне рукой, – «сентябрь 1938 г.»: до «хрустальной ночи» еще два месяца.