Утраченное кафе «У Шиндлеров». История Холокоста и судьба одной австро-венгерской семьи - [80]

Поначалу доктор Кромбах решительно отказывается: он, дескать, не практикует уже двенадцать лет и избавился от всех своих профессиональных документов. Чувствуя его явное нежелание, я осведомляюсь, в удобное ли время звоню и на самом ли деле он не желает ворошить прошлое – может быть, считая это нарушением конфиденциальности по отношению к своему пациенту.

Я, как могу, разубеждаю его и прошу назначить более удобное время. Я объясняю, что занимаюсь историей своей семьи и не совсем понимаю, где был Курт в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года. Доктор Кромбах все же соглашается поговорить через несколько дней.

В назначенное время я нервно набираю номер доктора. Я спрашиваю, помнит ли он Курта, и, помедлив, он отвечает утвердительно. Я задаю вопрос, прочел ли он копию отчета, которую я отсылала ему несколько недель назад; он подтверждает и это. Я объясняю, что, по неподтвержденным данным, в «хрустальную ночь» Курт находился в безопасном Лондоне и уж никак не мог видеть издевательств над своим отцом. У меня создается впечатление, что доктор Кромбах не так уж и удивлен.

Однако он вполне определенно заявляет, что его дело было не проверять подлинность фактов, а выяснять, как воздействовали эти воспоминания на Курта. Да и в любом случае он принял бы за чистую монету свидетельство любого пережившего Холокост человека и не стал бы в нем сомневаться.

Я задаю ему вопрос, а не ложное ли это было воспоминание. Доктор Кромбах отвечает, что, вполне возможно, Курт или искренне верил, что он там был, или со временем заставил себя поверить в это.

В конце концов у меня возникает два варианта: поверить, что отец убеждал всех в заведомой неправде, чтобы вызвать в людях сочувствие; или что вся эта история, много раз слышанная от обожаемого отца, настолько отпечаталась в его памяти, что стала для него как бы частью биографии.

Курт теперь уже не может себя защитить. Я решаю – хотя бы на этот момент – дать ему преимущество сомнения.

Несколько раз я шла по ложным следам и не сразу узнала, когда именно Курт перебрался в Англию. Мне показалось, что ответ нашелся в тонкой картонной папке с перепиской Эдит, ее родителей Альберта и Эрмины, а также дяди Эдит, Отто Лангера, жителя Праги. Мы с сестрой обнаружили эти письма в доме у Курта после его смерти. Отто был одним из младших братьев Эрмины Рот, и по письмам я поняла, что у них были очень задушевные отношения. Во время войны он остался в Праге и регулярно сообщал о развитии событий Альберту, Эрмине и Эдит.

Я смотрю на эти письма, убористо написанные на тонкой, почти папиросной бумаге. Читать нелегко, потому что текст частью чешский, частью немецкий; но все-таки я разбираю, что в сентябре 1938 года Альберт с Эрминой находились в Лондоне. Добравшись до конца папки, я обнаруживаю неопровержимое доказательство: чешский паспорт Альберта Рота со штампом о прибытии в Англию 17 сентября 1938 года. Разрешение было действительно три месяца, но продлялось по мере ухудшения обстановки в Европе.

На основании всех этих документов я прихожу к заключению – казалось бы, самоочевидному, – что Эдит договорилась со своими родителями, что они заберут Курта и привезут его с собой, ведь все даты вроде бы сходились. Мало того, разглядывая маленькие фотографии из альбома Курта, сделанные, когда он на пароме переправлялся через пролив, я узнала в двух людях на палубе Альберта и Эрмину. Все это соответствовало остальным фотографиям в альбоме, на которых они запечатлены на фоне туристических достопримечательностей Лондона, показывая своему внуку Букингемский дворец, смену караула и Гайд-парк.

Но из переписки Эрмины и Отто стало ясно, что сначала они бежали из немецкого Плауэна (где у них был собственный дом) в Прагу, а уже оттуда вылетели в Англию на самолете. А значит, они никак не могли быть с Куртом на пароме. Я ломала голову, как Курт в одиночку мог добраться из Австрии в Англию, пока не наткнулась на запись его беседы с историком Гердой Гофрайтер, которая состоялась в 2011 году, когда ему было восемьдесят шесть лет.

Герда разыскивала детей Холокоста и в связи с этим установила связь с некоторыми членами моей семьи. Курт рассказал ей, что его мать упросила некоего английского офицера в сентябре 1938 года съездить в Инсбрук и привезти его на поездах и пароме, чтобы он не опоздал к началу нового учебного года в Англии.

Я читала запись беседы с Гердой очень внимательно и заметила, что Курт говорил вполне определенно: в «хрустальную ночь» Гуго был в доме на Андреас-Гофер-штрассе один. И снова мне пришлось усомниться, что Курт помнил все, что случилось. В конце концов я пришла к заключению, что обвинять Гуго он начинал всякий раз, когда ему нужно было решить какие-то свои проблемы.

В маленьком, потертом, покрытом пятнами фотоальбоме, который достался мне в наследство, фотография тринадцатилетнего Курта хранится вместе с его любимыми снимками, сделанными в Тироле, в том числе его собаки у виллы Шиндлеров и его родителей. Компактный, очень трогательный альбом, видимо, был очень ценен для него. Он, наверное, знал, что вряд ли когда-нибудь снова увидит Тироль. Вот он и положил туда снимки, снятые во время его переезда через Кале и Дувр.