Утраченное кафе «У Шиндлеров». История Холокоста и судьба одной австро-венгерской семьи - [60]

Озадаченный Раш задает несколько вопросов:

– Не находитесь ли вы на подозрении по политическим соображениям?

– Всю свою жизнь я посвящаю исключительно работе и к политике никакого отношения не имею.

– Были у вас сложности с законом или разногласия с партией?

– Ни того ни другого.

Раш замолкает, пристально смотрит на Блоха и спрашивает:

– Так, может, вы… не ариец?

– Я чистокровный еврей (Volljude), господин государственный советник, – следует ответ.

Блох мог бы просто сказать, что принадлежит к еврейской вере (Mosaische Glaube), но предпочел сделать акцент именно на происхождении. Он прибегает к изобретенной в Третьем рейхе расистской терминологии, детально разработанной в Нюрнбергских законах 1935 года. Он ничего не смягчает, а уж тем более не пытается скрываться за «меньшими» степенями определения еврейской идентичности, например Mischling Ersten Grades (имеющий двух бабушек и дедушек-евреев) или Mischling Zweiten Grades (одного предка-еврея во втором поколении, то есть бабушку или дедушку). Вот как Блох описывает эффект, произведенный его откровенностью на нацистского чиновника:

Мой ответ моментально выстроил между нами невидимую ледяную стену, которая заморозила бы любое дружеское слово. В тоне государственного советника не осталось ни благожелательности, ни понимания.

Тем не менее Раш обещает решить вопрос с открытками самолично и передать просьбу доктора Блоха об их возврате. Эдуард подозревает, что ровно ничего сделано не будет. Когда он собирается покинуть кабинет, доктор Раш явно не торопится с рукопожатием. Блох замечает это и заверяет: «Господин государственный советник, жать мне руку можно: ваш фюрер не раз проделывал это в знак благодарности». Несколько пристыженный, Раш так и делает. Маленькая, но победа.

После встречи с доктором Рашем Эдуард взял дело в свои руки и принялся писать письма, требуя возврата открыток. Из Берлина никакого ответа так и не пришло. Он даже попросил дочь, Труду, которая училась тогда в Вене, разыскать сестру Гитлера, фрау Паулу Вольф, и попросить ее передать брату письмо. Труда не сумела поговорить с ней лично – по настоянию Гитлера фрау Вольф вела весьма уединенную жизнь, – но через ее соседа она заручилась обещанием, что сестра фюрера постарается это сделать. Эдуард слышал, что через несколько дней в оперном театре Вены Гитлер получил его письмо. Так и осталось неизвестным, прочел его Гитлер или оставил без внимания. Розыски Эдуарда ни к чему не привели.

Как бы там ни было, мысли фюрера занимали куда более сложные и масштабные вопросы, и некоторые из них имели прямое отношение к Линцу. Эдуард хорошо помнил, каким радостным въезжал Гитлер в город своего детства. Гитлер много лет не находил для этого времени, а теперь, когда город принадлежал ему целиком и полностью, можно сказать, подпал под его чары.

Он разработал для Линца обширную программу реконструкции, особенно по берегам Дуная, где должен был подняться грандиозный художественный музей, экспонаты для которого он планировал подбирать лично. Модель города стояла в бункере рейхсканцелярии в Берлине. Альберт Шпеер, любимый архитектор фюрера, отмечал, что в душе Гитлер так и остался жителем маленького города и потому предпочитал «города разумных пропорций, наподобие Линца»[45].

В конце концов почти ничего из запланированного Гитлером так и не построили. Вместо художественных галерей и жемчужин архитектуры на окраине Линца вознеслись здания Reichswerke Hermann Göring, огромной корпорации по производству стали и вооружений. По сути дела, получилась огромная мишень, и неудивительно, что в грядущей войне она привлекла внимание союзной авиации, от бомбардировок которой безвозвратно погибли многие барочные здания, столь любимые Гитлером.

Еврейская община Линца, по численности превышавшая инсбрукскую, исчезла, однако, очень быстро: начались аресты, депортации, отчаянные попытки выехать из страны. 25 июня 1938 года Курт Унгар, молодой человек, чья детская болезнь когда-то свела вместе Эдуарда и Лили, был арестован и доставлен в ближайший концентрационный лагерь Дахау, близ Мюнхена, самый первый из построенных нацистами. Он пробыл там несколько месяцев, но оказался счастливее многих, освободившись без всякого вреда для себя. Я задумалась, не имел ли к этому отношения Эдуард Блох. Сам Эдуард не сказал ничего; однако в Линце не было другого еврея, обладавшего хоть каким-то влиянием, и это дает мне основание думать, что он приложил руку к освобождению не одного только Курта, но и многих других людей.

Эдуард признавался: «Я имел такие привилегии, каких не имел ни один еврей ни в Германии, ни в Австрии»[46]. Им с Лили оставили квартиру. У них не отключили телефон и не отобрали паспорта. Благодеяния не были безграничными, и это стало понятно, когда его зять, Франц Крен, отправился в гестапо по поручению Эдуарда, чтобы раз и навсегда решить вопрос с открытками. Почти сразу же после этого гестаповцы нагрянули в квартиру Кренов с обыском и перевернули там все вверх дном на глазах у внуков Блохов, Иоанны и Георга, и их приятеля.

Узнав от перепуганных детей, что их отец ушел к соседям, гестапо тут же арестовало Франца; семья пребывала в полной неизвестности и опасалась худшего. И все же связи Блоха сыграли свою роль: Труда отправилась в гестапо и осведомилась там, будет ли рад фюрер узнать, что зятя его старого знакомого доктора бросили в тюрьму. Франц отсидел три недели и был освобожден, но для него с Трудой это стало последней каплей: оказалось, что статус дочери «чистокровного еврея» вовсе не гарантировал безопасности. Стало понятно, что эмиграции не миновать.