Утраченное кафе «У Шиндлеров». История Холокоста и судьба одной австро-венгерской семьи - [50]

Во вторник, 11 сентября 1928 года, все снова дошли по тропе к месту происшествия. Филипп, все так же не имея понятия о запачканном кровью камне и следе волочения, указал место, с которого, как он думал, упал отец. Всю ночь шел дождь. Никто не позаботился о том, чтобы сфотографировать место происшествия или как-то сохранить доказательства, и Филиппа удручило, что тело отца так никто и не убрал. По еврейским религиозным канонам умершего хоронят на следующий день после смерти, и сына очень заботило погребение отца; кроме того, предстояло рассказать обо всем матери. Стремительность, с которой Филипп хотел все организовать, очень насторожила местных правоверных католиков, привыкших к тому, что все связанное с погребением может тянуться чуть ли не несколько недель.

В среду, 12 сентября, в импровизированной операционной, оборудованной в приюте «Брейтланер», два инсбрукских врача вскрыли тело. Соответствующий отчет я обнаружила в архивных папках, и, надо признаться, он оказался весьма мрачным, подробным описанием всех внутренних и внешних повреждений. Заключение гласило, что Макс не был утоплен, а смертельные травмы головы получил не в результате падения. Кто-то нанес ему роковые удары.

Из приюта «Брейтланер» тело Макса перевезли в соседнюю деревню Гинцлинг и поместили в часовню, наскоро приспособленную под морг. Местные жители сняли крест, который обычно стоял у алтаря. Приехала Итта Гальсман и пыталась уговорить полицейских открыть гроб, чтобы в последний раз взглянуть на мужа. Они отказались. Почему, выяснилось потом: при вскрытии голову Макса отделили от тела и поместили в глиняный горшок, залив формальдегидом. Доктор Мейкснер, декан факультета судебной медицины, был своего рода «охотником за головами»: по словам одного комментатора, он коллекционировал головы жертв убийств.

Филипп был арестован и обвинен в том, что убил отца камнем, а тело бросил в реку Замсер. Его отправили в Инсбрук и посадили в одиночную камеру следственной тюрьмы на Шмерлингштрассе, совсем неподалеку от штаб-квартиры Шиндлеров на Андреас-Гофер-штрассе. Через две недели после смерти Макса часть пропавших денег обнаружилась под камнем недалеко от места происшествия, причем одна из банкнот была запачкана кровью. Никто, кажется, так и не озаботился узнать, не заметили ли их при первом осмотре или подложили туда потом.

Слушание дела началось в Инсбруке 13 декабря 1928 года и привлекло столько внимания, что желавшим присутствовать на заседании решили выдавать билеты. Тут же цена на них взлетела до небес, и они появились на черном рынке. На улицах у тюрьмы и суда толпились журналисты и просто зеваки. Наверное, Гуго пробирался между ними, спеша с Андреас-Гоферштрассе в кафе на Мария-Терезиен-штрассе.

Дело раскололо Инсбрук. Его ход освещали журналисты чуть ли не всех стран мира. О нем писали в газетах и письмах, говорили в церковных проповедях, даже сочиняли песни и шуточные стихи. И это был не просто праздный интерес к жуткому убийству, совершенному в идиллическом горном пейзаже; нет, этот случай стал своего рода экраном, на который про– и антисемиты проецировали свои взгляды и идеи, часто лишь постольку-поскольку относившиеся к его обстоятельствам. Для Гуго все эти события разыгрались не только на улицах рядом с его квартирой, но и в самом кафе.

Инсбрук, 2019 год

В радиопередаче 2008 года под названием «Убийство в Циллертале» (Mord im Zillertal) Ева Ройтер превосходно реконструировала те давние события. Я слушаю ее и начинаю хорошо понимать, как дело Гальсмана вошло в саму жизнь кафе «У Шиндлеров». Один из ее собеседников, пребывая в благодушном настроении, напевает песню, которую в те времена исполняли в кафе:

Молодой Гальсман, бедняга,

Циллерталь ты не вспоминай,

Там скандальное случилось —

Твой отец убрался в рай.

[…]

А когда под суд пойдешь ты,

Всех улыбкою встречай —

И увидишь ты свободу,

Только злобу презирай.

Эти строчки тонко намекают, что Филипп ни в чем не виноват. Человек, у которого автор берет интервью, говорит, что их написал его брат на популярный мотив того времени. Он вспоминает, что в первый раз ее спели в кафе, а потом подхватил весь Инсбрук. По его словам, песню пели в кафе, «несмотря на то, что сами Шиндлеры были евреями», но когда ее услышали «жиды», то захотели узнать, кто ее написал, и привлечь брата к судебной ответственности.

Он явно получает удовольствие и от песни, и от своеобразной известности брата. Для него весь этот инцидент не более чем шутка; его, кажется, очень мало волнует и сложное положение, в котором оказался Филипп, и отношение Инсбрука к «жидам», переданное в песне.

И я задумываюсь: кого он называет «жидами» – только Шиндлеров или всю общину Инсбрука? Не знаю. Песенка слегка насмешливая, как бы вовсе не антисемитская. Я могу себе представить, что Гуго занял оборонительную позицию и, возможно, даже был задет, но вряд ли он стал бы доносить на собственных посетителей, а уж тем более тащить их в суд. Это никак не вязалось с его любезностью и обходительностью.

Точно не знаю, что думал Гуго о таком громком деле, но могу представить, что явно враждебный настрой инсбрукцев по отношению к Филиппу Гальсману он объяснял тем, что этот молодой человек – иностранец. Филипп не имел никакого отношения к Австрии; он был «ост-юде», восточноевропейский еврей, чужак. Думаю, что Гуго, давнего члена Альпийского клуба и опытного горного туриста, сильно разозлило, что Макс с Филиппом отнеслись к Тиролю легкомысленно, отправившись в горы, которых не знали и не понимали, без необходимого оборудования и даже без еды. Сам Гуго горячо любил горы, и не просто любил – уважал.