Утраченное кафе «У Шиндлеров». История Холокоста и судьба одной австро-венгерской семьи - [119]

Даже когда Курту было уже под девяносто, он не оставлял попыток обратиться в суд. Речь шла то о возврате украденных предметов искусства, то о возмещении сумм за спичечную фабрику отца Эдит в Плауэне, то о споре об аренде площади под табачный магазин, открытый в 1945 году на первом этаже кафе «У Шиндлеров».

В семье я была единственным юристом, и, когда мы с Куртом виделись, он рвался поговорить со мной обо всем этом. В его хэмпширском доме мне для прочтения всегда были заготовлены горы бумаг. Любой совет, шедший вразрез с тем, чего хотел он, категорически отвергался. Я уставала от его навязчивости, сомневалась в обоснованности претензий и в конце концов переставала слушать. Когда его не стало, бесчисленные кипы бумаг безмолвно свидетельствовали о времени, впустую потраченном на судебные тяжбы, и полной неспособности к более полезной жизни.

Через три года после его смерти я как никогда тщательно прошерстила их. Я узнала о существовании неизвестных мне родственников, прочла немало исторических материалов, рылась в архивах от Инсбрука до Вашингтона; можно сказать, вела параллельную жизнь, разыскивая, запоминая и записывая. Судьба подшутила: не будь отец таким досадно необъяснимым, каким он был, не сохрани он кучу документов, писем и артефактов прошлых лет, не рассказывай с маниакальным упорством байки о разных людях и местах, о прошлом, одновременно и блестящем, и больно ранившем, у меня не возникло бы мотива сделать все то, что я сделала.

Правда была такова, что он оставил после себя много запутанного, и мне пришлось все распутывать. Мне хотелось понять, почему он был таким, каким был, но, идя по его следам, я вошла в большой мир Шиндлеров, Дубски и Кафок, Богемии девятнадцатого столетия и Австрии двадцатого, двух мировых войн, падения империи, отравы антисемитизма и нацистской диктатуры – и сохраненной, несмотря ни на что, семейной традиции хорошей еды, хороших напитков, хорошей музыки и хороших танцев. И за все это мне нужно благодарить собственного отца.

Но предстоит ответить и на несколько трудных вопросов.

Прожил бы Курт свою жизнь иначе, если бы его так жестоко не вырвали из родных мест в 1938 году? Сбилась ли его молодая жизнь с курса после убийства любимой бабушки, дяди и тетки? Если бы Гуго прожил чуть дольше, овладел бы он искусством управления бизнесом Шиндлеров? Хотел ли он хоть в чем-то походить на Гуго – опору общества, героя войны, хорошего предпринимателя, щедрого благотворителя, цельную личность, – пусть и понимая, что сделан из совершенно другого теста?

А самое главное: врал ли он сознательно или пережитое настолько исказило его воспоминания?

Отвечая на этот последний вопрос, я пришла к выводу, что некоторые его измышления были ложными воспоминаниями, укорененными в его памяти и отполированными многочисленными повторениями. Иногда он говорил правду, иногда – нет. На него нельзя было положиться, но можно было увлечься и подпасть под обаяние. И может быть, я соглашусь, что одним из способов ухода от непростых реалий жизни для него стало изобретение более благосклонной к нему другой реальности, где долги можно вовсе не платить, где можно вернуть до последней монеты все, что раньше принадлежало Шиндлерам, где никогда не смолкает музыка и всегда танцуют.

Еще при жизни Курта, в 2015 году, я со своей семьей в первый раз приехала в Инсбрук. Прошло уже немало лет, и боль воспоминаний о сложной жизни там, казалось бы, должна была утихнуть, как вдруг меня настиг неожиданный удар из Англии. Я как раз с упоением показывала все главные красоты, выступая гидом и семейным историком в одном лице. Прогуливаясь по старой части города, я рассказывала детям, что их прадед держал здесь магазин, где продавал шнапс, и что еще у него было самое шикарное кафе в городе. Они хорошо об этом знали, но беззлобно подшучивали надо мной, как и подобает подросткам, родитель которых садится на своего любимого конька.

Когда мы свернули на Мария-Терезиен-штрассе, я как раз с энтузиазмом превозносила достоинства австрийского кофе и выпечки, рассказывала, какую важную роль играли кофейни в эпоху Просвещения, и вдруг, посмотрев налево, прервала свою лекцию. Там, на втором этаже здания, где когда-то было наше старое кафе, красовалась вывеска «Шиндлер» (Das Schindler).

Я потеряла дар речи. После нескольких десятилетий забвения наша фамилия вдруг снова появилась на главной улице Инсбрука, да еще на том же самом доме, где когда-то было кафе.

Я решительно подошла к нему, распахнула тяжелую входную дверь и поднялась на второй этаж, прямо в кафе. Мое семейство, слегка занервничав, последовало за мной. А что, если сейчас я закачу сцену и устрою скандал? Лестничную клетку украшала большая, не очень четкая фотография того, первого, кафе, сделанная в 1930-х годах. Вдоль лестницы висели разнообразные награды, полученные рестораном. Я вошла в главный зал, в котором никогда не бывала, хотя хорошо знала его по фотографиям. Это было все равно что попасть на съемочную площадку. Даже возникло ощущение, что вот-вот выйдет Гуго и поздоровается со мной.

В моей голове зашевелились вопросы, а пока я старалась как можно правильнее по-немецки сформулировать вежливое, но твердое обращение к хозяину и наконец произнесла: