Утраченная реликвия... - [6]

Сидеть в припаркованной на самом солнцепеке машине в шляпе, пальто и перчатках было жарко и чертовски глупо, но Лев Григорьевич все равно медлил выходить: ему почему-то казалось, что, как только он с портфелем в руке выберется из машины и пойдет к своему подъезду, пути назад уже не будет. «Э, – подумал он устало и обреченно, – как будто он есть сейчас, этот путь… Ведь ясно же было, с первого взгляда ясно, что оттуда надо бежать без оглядки, но разве я мог упустить такой случай? Да и никто не мог бы, наверное…»

Внезапно над самым его ухом раздался глухой стук в стекло. Антиквар вздрогнул так сильно, что наросший на кончике сигареты кривой столбик пепла сорвался и беззвучно рассыпался в пыль на груди его черного кашемирового пальто. Повернув голову, Лев Григорьевич со смесью досады и облегчения увидел буквально в десяти сантиметрах от своего лица, прямо за стеклом, физиономию соседа по лестничной площадке, который, склонившись и отставив объемистый зад, обеспокоено заглядывал в салон «Мерседеса». Только сейчас антиквар вспомнил, что минуту назад рядом с его машиной кто-то припарковался, и, бросив взгляд направо, увидел там ржавую колымагу соседа, уже в течение многих лет пытавшуюся сойти за автомобиль.

– Григорьич, привет! – с кретинической жизнерадостностью воскликнул сосед, дыша в щель опущенного стекла густым луковым запахом. – Ты в порядке?

– Здравствуй, Артем Иванович, – сказал Жуковицкий, стараясь дышать через раз. – Спасибо, со мной все в полном порядке.

– Да? – усомнился сосед. – А чего ж ты тогда народ пугаешь? Сидишь тут, понимаешь, как истукан и даже не шевелишься… Я, понимаешь, смотрел-смотрел, а потом думаю: нет, думаю, надо подойти, проверить.

Вдруг, понимаешь, человеку плохо…

Слово «понимаешь» он произносил в точности так, как это делал предыдущий российский президент, и Лев Григорьевич неожиданно подумал, что сосед, наверное, долго тренировался, добиваясь нужного звучания.

Эта мысль вызвала у него новый приступ раздражения, и именно поэтому антиквар заставил себя улыбнуться, сверкнув великолепным набором металлокерамики. Он всегда придерживался мнения, что врагов и недоброжелателей нужно тщательно выбирать, а не наживать как попало и потому лишь, что тебе лень лишний раз улыбнуться.

– Спасибо, Артем Иванович, – повторил он и потушил сигарету в пепельнице. – Все в порядке. Это я так… Устал немножко. Дай, думаю, посижу, сигаретку выкурю…

– А! – обрадовался сосед. – Ну, раз все в порядке, тогда я пойду, пожалуй.

Он ушел. Лев Григорьевич еще немного посидел неподвижно, глядя ему вслед и прислушиваясь к собственным ощущениям. Сердце все еще учащенно билось, как после быстрого бега, и антиквар подумал, что не коньяк ему, старому дураку, нужен, а валерьянка – много валерьянки. Вот именно, полный фужер. Сигарета догорела. Тлела она, как и все импортные сигареты, со скоростью бикфордова шнура, а удовольствия от нее не было никакого – как говорится, по усам текло, а в рот не попало. Лев Григорьевич сердито воткнул окурок в пепельницу, где уже было полным-полно его собратьев, и, изогнувшись на сиденье, попытался увидеть окна своей квартиры. Это ему удалось, но легче все равно не стало. Окна были как окна – двенадцатый этаж, без малого тридцать метров от земли и еще четыре этажа до крыши и тройные стеклопакеты, которые, кстати, не мешало бы помыть… Что окна? Если кому-то понадобится, вовсе незачем спускаться с крыши и лезть в окно, можно войти и через дверь…

Шестнадцатиэтажная башня неряшливой глыбой серого бетона вонзалась в пронзительно-голубое весеннее небо. С козырьков над подъездами еще капало, но уже довольно вяло – снега на них почти не осталось. Капли сверкали на солнце, как крупные бриллианты, по высохшим бетонным плитам пешеходной дорожки с утробным воркованием расхаживали сексуально озабоченные голуби. Клумбы перед домом все еще были укрыты рваным грязно-белым одеялом, да на газонах вдоль проезжей части громоздились черные от грязи островерхие сугробы, похожие на уменьшенные модели горных хребтов, но асфальт уже был чист и сух – солнце, вернувшись с каникул, работало на совесть, пожирая разлагающийся труп поверженной зимы. На скамейке перед подъездом сидели старухи. Лев Григорьевич их не знал, благо размеры дома позволяли не знать тех, кого он знать не хотел, и не чувствовать себя при этом хамом и отщепенцем, но старухи его узнавали и неизменно с ним здоровались, так что ему волей-неволей приходилось с ними раскланиваться. Старухи были сезонным явлением природы, вроде оттепели, сосулек или – вот именно! – подснежников, и Лев Григорьевич здоровался с ними так же привычно и бездумно, как раскрывал зонтик во время дождя или застегивал воротник пальто при сильном ветре.

Но сегодня все было совсем не так, как обычно, и пенсионерки, гревшие на первом весеннем солнышке свои старые кости, выглядели мрачно и зловеще, словно сидели у подъезда не просто так, а с какой-то нехорошей целью. Лев Григорьевич иронически подумал, что паранойя, похоже, заразна, но легче ему от этого почему-то не стало. Казалось, та штуковина, что лежала сейчас у него в портфеле, каким-то образом влияла на все окружающее; она как будто криком кричала, ставя всех на свете в известность о своем присутствии, и антиквар заподозрил, что это именно она, а не пристрастие к табаку и генетическая предрасположенность довела своего прежнего хозяина до столь плачевного состояния. Она так ощутимо давила на психику, словно обладала собственной волей, и Лев Григорьевич неожиданно подумал, что, вполне возможно, так оно и есть. В конце концов, многие поколения людей были в этом твердо уверены. Так что же, все они были круглыми идиотами? Ведь что получается? Люди тысячу лет верили во что-то, а потом пришел некто и сказал, что все это чепуха и сказки для дурачков, а кто не согласен – пожалуйте к стенке… Да, стенка – очень убедительный аргумент, с помощью которого можно доказать все на свете: что черное – это белое, что люди ходят на головах и носят шляпы на, гм… словом, где придется. Но Земля не станет в одночасье плоской оттого, что нам так удобнее; окружающий мир состоит из реалий, которые очень мало зависят от наших суждений и желаний и еще меньше – от господствующей идеологии и моды.