Утоли моя печали - [46]

Вскоре и он обзавелся подружкой. Одна из двух технических сотрудниц, которые держались недотрогами, заболела. Ее заменила толстенькая, почти коническая Шура, которая и раньше, в библиотеке, работала с Васей, помогая в переводах; она знала английский. Ко мне она с первых же дней отнеслась подчеркнуто сурово — разок-другой даже попыталась цукать: «Попрошу без шуточек… вы объясняйте по-рабочему… Шуточки неуместны… Почему у вас такие грязные записи? Тут же никто ничего не поймет. Что значит «заметки для себя»? А если вас завтра отправят? Вся работа, значит, должна пропадать? Нужно записывать так, чтобы каждый мог прочесть».

Терпел я недолго: взорвался и сказал, что тюремным надзирателям вынужден подчиняться в тюрьме, но работать, вести научную работу под командой надзирательницы не могу, не буду. И если она не изменит тон и будет донимать меня придирками, то я официально попрошу, чтобы либо меня, либо ее перевели в другую лабораторию.

Сначала она сварливо огрызнулась:

— Еще чего захотели! Забываетесь… Есть порядок и дисциплина!

Но потом вдруг растерянно переглянулась с Василием, и я сообразил, что они больше, чем знакомые. И что ее откровенная неприязнь ко мне скорее всего прикрытие сокровенной приязни к нему.

Он стал меня успокаивать:

— Брось ты, чего ты в бутылку лезешь? Никто к тебе не придирается. При чем тут надзиратели? И если вдруг слово не так сказано, не таким тоном, ну, может, у человека настроение плохое. Надо ведь понимать. А ты сразу официально… Брось. И вы его не слушайте! Он ученый-ученый, но еще и нервный сильно.

Позднее, уже наедине, он продолжал меня уговаривать, стараясь ни единым словом не выдать своих отношений с нею:

— Знаешь, что им про нас говорят, особенно про 58-ю: «враги народа», «коварные методы», «даешь бдительность-перебдительность»! А тут она видит и тебя: лохматый громила с черной бородищей, чего-то колдует, говорит и пишет такое, чего и не понять. И еще зубы скалит… Другая бы еще хуже напугалась.

После этого установилось безмолвное соглашение. С Шурой я днем говорил только сухо официально, а в те вечера, когда она дежурила, уходил на все время в акустическую, благо и там было чего делать, оставлял ее вдвоем с Василием.

Он также исчезал в те вечерние часы, когда дежурила моя подружка. Мы ни о чем не договаривались, все происходило само собой. Но моя первое время тревожилась:

— Почему он опять ушел? Ты ему рассказал, да? Честное слово? А что у него с Шуркой? Не знаешь? И он тебе не говорит? Ни словечком, ни намеком?.. Это все вы, заключенные, такие заядлые и скрытные?.. Но он же догадывается, раз уходит. Ага, значит, и ты что-то знаешь, раз уходишь, когда она дежурит… Ну, догадываешься. Значит, и он догадывается… Что значит — из догадок штаны не сошьешь? Но дело пришить можно. А ты уверен, что он это тоже так понимает, что если он на нас капать будет, то и ему хуже?.. Ну хорошо, он понимает, а если она нет? Она вредная, важничает, интеллигентку строит, а у самой ногти обкусанные и потом воняет — моется редко… Нет, нет, конечно, она не дурочка, она себе вреда не захочет. А они с Василием, конечно, тоже здесь делают. Другой кто на нее и не польстился бы. Только такой, кто долго без женщины… Вот и ты бы к ней тоже полез…

В записях допросов двух солдат-ремонтников один голос показался мне похожим на голос того бойкого собеседника американцев. Только на допросе он звучал глуше, монотоннее.

Следователь — развязный, хамоватый — играл рубаху-парня, расспрашивал о девках, о танцульках. А в промежутках нарочито небрежным тоном, внезапно:

— Так чего же это вы, дружки веселые, не удержали Петьку, когда он американцам звонил?.. Ну, а матерьяльчик про аэродромы ведь ты Петьке давал?.. Он так и признался, что это ты и Жорка его научили звонить в посольство… Да брось темнить, Петька уж раскололся до жопы, сам написал, что ты главный заводила. Жорка и он только шестерили на подхвате… А ты учил их на шпионов…

Из записей допросов я понял, что Петя, Жора и Сеня — приятели, солдаты одной части, работавшие вместе в мастерской, — видимо, втроем либо только двое из них затеяли игру в шпионы. Позвонил один, а признался другой, тот, у кого нашли «тетрадочки». Возможно, были и какие-то другие соображения или предварительные условия, побудившие его взять на себя всю вину. На допросе он не сразу «вспомнил», что было два разговора с посольством, говорил об одном и не твердо помнил, о чем именно шла речь. Но упрямо стоял на том, что все делал он один и никто больше ничего не знал, никто ему не помогал, а Сенька и Жорка просто так, корешки, ну, погулять, выпить, козла забить…

Настырный следователь снова и снова повторял:

— А они оба уже раскололись… Признались, что ты их вовлек, давал команды, посылал шпионить.

Но он каждый раз отвечал:

— Не-е, эта не может быть такого. Они и не знали и не чуяли. Не, не, Жорка и Сенька тут ни к чему… Все только я один.

Записи допросов были технически недоброкачественны. В эти разы ходил с магнитофоном кто-то из менее опытных техников, и шпаргалок для следователей у нас не просили. Сравнивая звуковиды нескольких более или менее созвучных слов, я заподозрил, что звонил Сенька. Судя по голосу и речи, он был старше и грамотнее двух других. То же предположение высказали Вася и Абрам Менделевич, хотя не очень уверенно.