Утерянный горизонт - [14]

При помощи Барнарда и Мэллинсона пилот был вытащен из своего сидения и поднят наружу. Он не был мертв, но находился без сознания. Кануэй не обладал определеными знаниями в медицине, но как и всем тем, кому приходилось жить вдали от дома, явление болезни было ему знакомо. "Возможно, сердечный приступ под влиянием высоких альтитуд," поставил он диагноз, наклоняясь над незнакомцем. "Вряд ли чем-нибудь мы можем ему сейчас помочь -- от ветра нет никакого укрытия. Лучше посадить его обратно в кабину, и самим сделать тоже самое. Мы не имеем ни малейшего представления о том где находимся, и куда-либо идти до наступления утра безнадежно."

Без обсуждений были приняты его приговор и предложение. Согласился даже Мэллинсон. Они внесли человека в кабину и положили его во весь рост вдоль прохода между сидениями. Внутри было так же холодно, однако существовал заслон от шквалов ветра. И через небольшой промежуток времени, этот ветер полностью поглотил их внимание -- как если бы превратился в лейтмотив той горестной ночи. Это не был обычный ветер. Сильный или холодный ветер. Это было какое-то безумие обитающее вокруг, хозяином говорящее и топающее в своих владениях. Оно кренило загруженную машину и дико ее трясло, и когда Кануэй выглянул сквозь окна наружу, казалось что ветром были мечущиеся осколки звездного света.

Незнакомец лежал без движения, тогда как Кануэй, насколько позволяли ему неудобства закрытого пространства и темноты, обследовал его освещая горящими спичками. Много этого не дало. "Его сердце бьется слабо," наконец он сказал, и тогда Мисс Бринклоу, порывшись в своей сумочке, вызвала небольшую сенсацию. "Я не знаю, поможет ли это бедному человеку," она снисходительно предложила. "Я сама никогда не пригубила ни капли, но всегда ношу при себе ситуаций кризиса. И это и есть ситуация кризиса, не так ли?"

"Я бы сказал, была," мрачно ответил Кануэй. Он раскрутил бутылочку, понюхал содержимое, и влил немного брэнди человеку в рот. "Как раз то, что ему нужно. Спасибо." После некоторого времени стало заметно легкое движение век. С Мэллинсоном внезапно случилась истерика. "Ничего не могу сделать," кричал он с диким смехом. "Мы все выглядим как кучка чертовых идиотов жгущих над трупом спичечки...И красоты в нем особой нет, ну не так ли? Китаяшка, кажется, и ничего больше."

"Возможно." Голос Кануэйя был уравновешен и строг. "Но трупом его еще назвать нельзя. Если нам повезет, мы сможем привести его в себя."

"Нам повезет? Ему повезет, а не нам."

"Оставь свою уверенность. И замолчи хоть на время, каким-то образом."

В Мэллинсоне еще оставалось немного от школьника чтобы заставить его послушаться краткой команды старшего, хотя, конечно, владел он собой плохо. И не смотря на то, что Кануэй испытывал к нему чувство жалости, его более беспокоила непосредственная проблема пилота, потому что он один из всех был в состоянии дать какие-нибудь объяснения их тяжелой ситуации. Кануэйю не хотелось никаких обсуждений строящихся на догадках; их было достаточно за время всего полета. Кроме продолжающейся пытливости ума на него нашло беспокойство, так как он знал, что вся ситуация, полная тревоги и опасности сейчас, грозила вылиться в испытание на выносливость и закончиться катастрофой. Оставаясь бодрствующим в течении той мучительной буйствующей ночи, он смотрел фактам прямо в лицо, так как не было необходимости раскрывать их остальным. По его предположению, полет продолжился намного дальше западных цепей Гималаев навстречу менее известным вершинам Куэн-Лан. В этом случае к настоящему моменту они достигли самую возвышенную и негостеприимную часть земной поверхности, Тибетское плато, двумя милями выше даже в своих наинизших долинах - обширная, необитаемая и широко неисследованная часть ветром выметенной гористой местности. И среди этой унылой земли где-то были брошены они, c удобствами куда более скудными чем на большинстве необитаемых островов. И в этот момент внезапно, словно в ответ любопытству неожиданным его усилением, произошла перемена вдохновляющая, скорее, страх. Луна, которая, он думал, пряталась за облаками, выкатилась над краем некой призрачной возвышенности и, все еще не показываясь, подняла покрывало уходящей в глубь темноты. Кануэй увидел очертания далекой равнины, с округленными, печально глядящими низкими хомами, по обе стороны агатово-черных на фоне глубокого, электрически синего ночного неба. Но глаза его неудержимо влекли к изголовью равнины, где, падая в открытое пространство, великолепная в свете полной луны, выступала вершина, которую он посчитал самой прекрасной на земле. Это был почти идеальный снеговой конус, нехитрый в своих очертаниях, как если бы нарисованный ребенком, невозможный для классификации по шкалам размеров, высот или близости. Он был настолько сияющим, настолько сурово поставленым, что Кануэй на мгновение не мог поверить в его реальность. Затем, прямо перед его глазами, небольшой порыв ветра омрачил края пирамиды, придавая видению образ жизни, до того как падающая лавина снега окончательно подтвердила ее.