Утерянный горизонт - [15]

В нем заиграло импульсивное желание разбудить всех и разделить зрелище, но после некотрого раздумья он решил, что эффект был бы неуспокаивающим. И с обычной точки зрения, так и было; подобные девственные великолепия лишь подчеркивают факты опасности и одиночества. Существовала реальная возможность того, что ближайшее человеческое поселение находилось в сотнях миль отсюда. Еды у них не было; из оружия был один пистолет; самолет был поврежден и почти не имел горючего, даже если бы кто-нибудь умел летать. Одежда, подходящая для жуткого холода и ветра, у них так же отсутствовала; автомобильной куртки Мэллинсона да его собственного Ulster[4] было совсем недостаточно, и даже Мисс Бринклоу, закутанная во все шерстяное как для полярной экспидиции (до чего же нелепо, подумал он когда в первый раз заметил ее) не будет особо счастлива. Так же все они, за исключением его, были подвержены влиянию высокой альтитуды. Даже Барнард под напряжением погрузился в меланхолию. Мэллинсон что-то про себя бормотал; становилось ясно что с ним может случиться, если эти бедствия продолжаться слишком долго. Глядя в лицо таким мрачным проспектам, Кануэй почувствовал, что не может не взглянуть на Мисс Бринклоу с восхищением. Она не была, он думал, ординарной личностью, ни одна женщина обучавшая афганцев песнопению гимнов и не могла бы быть. Но с другой стороны, после каждого бедствия, она все так же оставалось необычным человеком в пределах обычного, и он был глубоко благодарен ей за это. "Я надеюсь, Вы неплохо себя чувствуете?" спросил он с симпатией, поймав ее взгляд.

"Солдаты во время войны переживали более серьезные вещи," она ответила.

Сравнение не показалось Кануэйю слишком удачным. К слову сказано, в окопах он ни разу не провел настолько непрятной ночи, хотя другие, наверняка, испытали подобное. Его внимание было полностью сконцентрировано на пилоте, который к настоящему моменту прерывисто дышал и слегка пошевеливался. Скорей всего, Мэллинсон был прав называя его китайцем. У него было типичное монгольское лицо и скулы, не смотря на удачную имитацию Британского летчика-лейтенанта. Мэллинсон обозвал его уродливым, но Кануэй, несколько лет проживший в Китае, посчитал его весьма сносным представителем, не смотря на то, что в настоящий момент, в подгорелом кругу спичечного огня, его бледная кожа и приоткрытый рот ничего привлекательного не имели.

Ночь все тянулась, как если бы каждая ее минута была чем-то тяжелым и материальным, что нужно было протолкуть давая дорогу следующему. Лунный свет через время начал бледнеть, а с ним и отдаленный призрак горной вершины; и затем тройное зло темноты, ветра и холода усилилось до рассвета. И тогда, как будто по его сигналу, ветер исчез, оставляя мир в спокойствии сострадания. Впереди, очерченная бледным треугольником, гора показалась снова, поначалу серая, потом серебрянная, и наконец, розовая, когда первые лучи солнца дотронулись до ее вершины. В расходящемся мраке сама равнина начала принимать формы, открывая каменную поверхность покрытую покатой галькой. Картина была не из дружелюбных, но по мере того как Кануэй исследовал ее, на него нашло странное ощущение какого-то изящества в ней и тонкости, ни с точки зрения романтической привлекательности, а качества почти интеллектуального, стального. Белая пирамида в отдалении увлекала разум с такой же страстью что и теорема Евклида, и когда наконец на глубоком, delphinium синем небе взошло солнце, он почувствовал себя снова почти в полном удобстве.

Как только атмосфера начала прогреваться и другие проснулись, он предложил вынести пилота наружу, где резкий сухой воздух и солнечный свет могли бы помочь оживить его. Это было сделано, и они начали второе, более приятное бодрствование. В конце концов человек открыл глаза и начал говорить в конвульсиях. Его четверо пассажиров склонились над ним, внимательно вслушиваясь в звуки, бессмысленные для всех кроме Кануэйя, который время от времени что-то отвечал. После некоторого времени он ослаб, стал говорить с растущим затруднением, и наконец умер. Было позднее утро.

После этого Кануэй повернулся к своим спутникам. "Мне очень жаль, но рассказал он совсем мало -- мало, я имею в виду по сравнению с тем, что бы хотелось знать. Лишь то, что мы находимся в Тибете, что определенно. Он не дал никаких последовательных объяснений тому зачем он привез нас сюда, но кажется, местность была ему знакома. Он говорил на том наречии китайского, который я слабо понимаю, но по-моему, он говорил о близлежащем ламазери, вдоль этой долины, я так понимаю, где мы сможем найти убежище и еду. Он называл его Шангри-Ла. Ла в переводе с Тибетского означает горный проход. Он настаивал на том, чтобы мы шли туда."

"Что совсем не кажется мне причиной того, что мы должны," сказал Мэллинсон. "После всего, он кажется был не в своем уме. Не так ли?"

"Мне известно столько же сколько и тебе. Но если мы не отправимся в это место, куда еще можно пойти?"

"Куда хочешь, мне все равно. Я лишь в том уверен, что этот Шангри-Ла, если направление верно, должен быть еще несколько миль прочь от цивилизации. Я был бы более счастлив, если б мы уменьшали расстояние, а не увеличивали. Проклятие, ты же собирался вывести нас отсюда?"