Утаенные страницы советской истории. Книга 1 - [18]

— И что, даже после всего этого он продолжал работать на нашу разведку?

— Да, он в течение десяти лет давал ценнейшую информацию о деятельности самой сильной монархической организации — Российского общевоинского союза. В принадлежавшем ему доме комнату в первом этаже занимал штаб генерала Кутенова, а сам Третьяков жил как раз над этой комнатой и устроил подслушивающий аппарат… Таким образом мы были предупреждены примерно о тридцати террористических командировках — раньше, чем они осуществились. Третьяков также спас нашего агента генерала Скоблина, который осуществил в Париже похищение и вывоз в СССР генерала Миллера, сменившего Кутепова на посту руководителя РОВС… Жизнь Третьякова оборвалась в 1943 году, когда он был арестован в оккупированном Париже и расстрелян. Патриот со сложной судьбой, принесший громадную пользу Родине. Не думаю, что в этой обстановке Артур Христианович просто «принял информацию к сведению» и продолжал, абстрагируясь от всего происходящего, делать свое дело…

В следственном деле Артузова — это страшное дело, в котором есть только отпечатанные на машинке признания: «я — шпион японский, английский, шпион немецкий» и каракули, совсем не похожие на его обычную четкую подпись — чудом сохранились два письма Артузова, написанные им до ареста Менжинскому и Ежову. Сказано там также про письмо Сталину, но его не оказалось…

«Вячеслав Рудольфович! — писал Артузов Менжинскому. — Я не понял смысла вашего замечания, сделанного мне в момент моего последнего назначения». Это при назначении Артура Христиановича начальником ИНО. И далее: «…Итак, моя лояльность к вашей линии, к вам лично взята под сомнение. Вы для меня не только председатель, олицетворяющий линию партии и нашей борьбы, но еще и Вячеслав Рудольфович, любимый руководитель, первый мастер нашего дела. С вашим именем связаны совместные прекрасные работы. В ваших словах я узнал черты моей характеристики, составленной Ягодой. Когда я был привлечен к участию в следствии над сопроцессником Рамзина, я всеми силами старался путем допроса вскрыть отдельные противоречия в материалах следствия. По отдельным фактам у меня возникали сомнения. Но я вас спрашиваю: есть ли хоть один факт, который бы показывал, что я сознательно подбираю материалы для критики линии Ягоды в нашей работе, проистекающие чаще всего от недостаточности подготовленности нашего рядового следователя, призванного решать очень сложные вопросы следствия? Это вовсе не значит, что я когда-либо сомневался в вашей линии, Вячеслав Рудольфович. Наоборот, я считаю всякую критику… разрушением ГПУ в наиболее ответственный момент… Мне кажется, я не должен доказывать, что у меня нет никаких карьеристских стремлений, никогда этого рода стимулы мной не руководили, поэтому мне так дороги традиции Дзержинского оставаться на верности дружной работе, отсутствие каких бы то ни было внутренних раздоров и недоверия. Боюсь, из меня не будет работника в условиях, когда нужно доказывать свою лояльность. Очень вас прошу, дорогой Вячеслав Рудольфович, отпустите меня на другую работу. Во всяком случае, я считаю совершенно для себя невозможным оставаться в Коллегии при наличии малейшего сомнения с вашей стороны в моей лояльности или преданности вам, как нашему руководителю».

— Нам очень сложно понять такую воистину фанатичную веру в партию и ее вождей. Хотя, наверное, именно эти вера и верность позволили большевикам взять власть в 1917-м, победить в Гражданскую и Великую Отечественную, дважды поднимать страну из разрухи… Наверное, просьба «отпустить на другую работу» продиктована именно этими высшими идеалами…

— Артузов был человеком бескорыстной честности, принципиальный. Он, как и все честные чекисты, считал, что вина в происходящем лежит на Ягоде, отчасти — на Менжинском, который потакает ему, на руководящих кадрах, слепо выполняющих указания Ягоды. Что это карьеристские, разложенческие явления в руководстве. У них и в мыслях не было, что это идет сверху. Конечно, если бы они это знали… Что тогда было бы? Думаю, тогда бы люди не стрелялись, не уходили из органов. Во всяком случае, было бы что-то другое… Трудно сказать, что.

— Вы говорите, что все шло «сверху». А может, это версия историков?

— Известно ведь, какие директивы давались Менжинскому и Ягоде. Я познакомился с письмами Сталина, находившегося в отпуске, — даже на отдыхе он ставил задачи своим соратникам, задавал им вопросы, отдавал распоряжения…

Вот письмо Молотову: «Совершенно секретно. Только лично. 6 августа 1930 года. Вячеслав! Я думаю, что следствие по делу Кондратьева, Громана, Садырина нужно вести со всей основательностью, не торопясь. Это дело очень важное. Все документы по этому делу нужно раздавать членам ЦК. Не сомневаюсь, что вскрыта прямая связь через Сокольникова и Теодоровича, между этими господами и правыми — Бухариным, Рыковым и Томским. Кондратьева, Громана и пару-другую мерзавцев нужно обязательно расстрелять…» Вместо приговора суда — указание Генсека. Нужны ли еще доказательства?

— Может, здесь как-то можно оправдать Сталина тем, что вопрос ему казался важным, принципиальным…