Усталость - [4]

— Что ж, — говорю, — можно, я даже знаю, где его конюшня. — И начинаю рыться в карманах, чтобы внести свою долю.

— Ну что вы! У вас был один, а у меня целых три билета. — Лицо его снова кривится от смеха. — Выбирать вы умеете, но пойти ва-банк боитесь!

Интересно, нет ли в этой фразе задней мысли?

— Но мне, понимаете, некогда. Может, вы сами отнесете ему бутылку?

Я киваю. Это можно. Что тут такого?

Если он опять сядет, тогда я скажу ему, что все-таки не стану выступать против Каррика. Просто не могу! Но он уже не садится. Машет мне на прощанье рукой.

— Пока, значит! Я рад, что вы меня поняли, что мы нашли общий язык.

И уходит.

Я пробиваюсь сквозь галдящую толпу к конюшням. Шелк и навоз, любовные песенки и щелканье хлыстов, глянцевые конфетные бумажки у стены, пропитанной приторно-едким запахом мочи, — все это вместе и есть ипподром. Ему не откажешь в грубой прелести уличной девки. Но сегодня, несмотря на восемьдесят рублей выигрыша, мне здесь паршиво. Перед трибунами я как назло натыкаюсь грудью на пьяницу. В лицо мне ударяет кислым запахом перегара.

— Пардон, мусье, — говорит он и тупо ржет. Неприятно сталкиваться с пьяницей, когда под пиджаком у тебя бутылка.

Я добираюсь до конюшен.

— Слегка шарахнуть — не повредит, — говорит жокей Ребане, тот самый человек, который только что хотел сесть ко мне и который сейчас громко несет за соседним столом бог знает что к ужасу благопристойных дам (лица у них замкнутые, исполненные страусиного достоинства). Мы садимся на забрызганную навозом скамью, пьем водку прямо из горлышка и занюхиваем ее хлебом. Довольно противно, но настроение улучшается.

Странное дело, разговор у нас идет как по маслу. Немного погодя мы добавляем к водке бутылку вина, и кончается тем, что я выкладываю жокею свои душевные сомнения. Парень в костюме из желтого атласа выслушивает меня серьезно (мне нравится, что такие слова, как «поэт», «профессор», «союз писателей», не производят на него никакого впечатления) и советует:

— Да пошлите вы его подальше! Это против своего-то учителя… Благодарю покорно! Пускай сам выступит! Пошлите-ка его в баню, этого миленького советчика!

Я слушаю его молча, я уже уверен, что так и сделаю.

Я допил ром. Кофе в кофейнике еще остался, но сидеть здесь больше не хочется. Я сделал знак официантке.

— Простите, не вы ли будете Руубен Пиллимээс? — спросила она растерянно. Я кивнул, догадываясь уже, в чем дело.

— В буфете оставлено для вас письмо. Еще дня два назад…

Она протянула конверт. Я взял его с таким безразличием и так небрежно, что застенчивая официантка даже испугалась. Мне стало стыдно.

— Не обращайте внимания! — буркнул я, извиняясь. — Большое спасибо! Просто меня разозлил один… один тип, который тут недавно…

Девушка кивнула и попыталась изобразить на лице свою заученную улыбку.

— Желаете рассчитаться?

— Вот именно… Вы… вы, наверно, новенькая? — Почему-то мне захотелось ободрить эту робкую неграциозную девушку (она мне чем-то нравилась), сказать ей что-то хорошее, но мой вопрос лишь смутил ее вконец.

— Да, я здесь только четвертый день, — ответила она и покраснела.

— Из вас выйдет хорошая официантка. — Я почувствовал, что это звучит глупо, совсем не так, как я хотел.

— Рубль семьдесят пять. Я дал ей два рубля.

— В расчете.

Я понял, что она еще не привыкла брать чаевые. Девушка как-то застыла, потом вдруг стремительно повернулась и прямо-таки сбежала размашистым мальчишеским шагом.

Я поднялся. Позволил Александеру одеть себя и вышел. В вестибюле сидел Рауль, но он и не посмотрел на меня. Видимо, решил это заранее. Но когда стеклянная дверь закрылась, он поднял глаза и послал мне вдогонку грустный взгляд. На улице обнаружилось, что я не зол, а печален.

Ноябрьский вечер. Горит письменами неон.

Бреду, а куда не знаю, и ответа не жду от письмен.

Толпа течет, извиваясь, к центру, не наугад,

Лебедка незримая тянет бесконечный этот канат.

У женщин набитые сумки, но взгляд во тьму

устремлен,

Как будто у каждой украли кошелек с последним

рублем.

Манекены застыли в окнах. На щеках ледяной

пожар.

Вместо сердца мерцает пунцово плексиглазовый

шар.

Рыбья кровь струится по жилам у витринных этих

девиц.

И взгляд не мигнет змеиный, не дрогнет нейлон

ресниц.

А в окне магазина цветочного одинокий синий

цветок.

Под редким снежком вечерним — одиночества

синий кусок.

Дождь почти кончился. Ветер гнал по тротуару мокрые клочья газет, звонко плескал полотнищами лозунгов над улицей. Вдруг я вспомнил, что оставил на столике сигареты, и зашел в фойе кино «Сыпрус», чтобы купить пачку «Djebel'а». Ром, видимо, хоть и слабо, совсем слабо, но подействовал на меня, во всяком случае, я поймал себя на том, что изучаю ноги стоящей передо мной девушки. У нее были довольно полные, но не слишком полные икры, и она была в черных чулках, которые всегда мне нравились.

Я прошел мимо Дома писателей. Голубой «Пегас» вздыбился над чашкой кофе, и сквозь витрину было видно, что внутри полно молокососов. Я пошел по Короткой Ноге на Вышгород. Просто так, чтобы пройтись.

На горе было гораздо ветренее, и я поднял воротник. В Вышгородском соборе негромко играл орган.

Иногда тут упражняются по вечерам студенты консерватории. Я дернул дверь, она открылась, и я тихо вошел в пустой соборный притвор. В нос ударило сырым сладковатым и каким-то знакомым запахом, запахом прошедших веков, зарубцевавшихся мук и давным-давно выплаканных слез. Я не знаю, зачем двери в соборах делают такими огромными, — не ожидают ли здесь какого-нибудь нового Иисуса с громадным крестом? Так или иначе, но, входя в такие двери, чувствуешь себя придавленным к самой земле.