Усталость - [3]

Он кисло улыбнулся, поднялся и, яростно пыхтя, как маленький сердитый паровоз, покатил к выходу.

Самое худшее в этом человеке, что он всегда «понимает». Рауль-Который-Все-Понимает! Можно послать его к дьяволу, но это бесполезно: ведь он «поймет». И на следующий день опять все забудет.

Но все-таки почему я сегодня такой колючий? Ах, зачем играть в прятки — я же слишком хорошо это знаю! Одно из воскресений на ипподроме. Воскресный ипподром — теперь уже более чем пятнадцатилетней давности.

Я хлебнул рому.

Хрустит под колясками гравий, фыркают лошади.

— Неужели вы действительно не понимаете, зачем это нужно? — Стекла очков сверкают мне прямо в лицо. Этот плотный натиск, по-видимому, должен выражать доверительность, но он скорее отпугивает. Толстые стекла искажают глаза: они нелепо выпучены, еще немного и — упадут на стол, покатятся между тарелок и грохнутся биллиардными шарами на пол. — Вы же давнишний ученик Каррика, а когда ученик выступает против своего учителя н задает ему с трибуны небольшую, ну, небольшую порку, то это показывает… да, что это показывает? — Глаза удаляются, невидимые резинки возвращают их назад, в череп. — Это показывает, что маэстро не до конца испортил своих учеников! Ну, заразил их малость эстетизмом, затуманил им мозги этим, ну, как его, l'art'ом pour l'art'a[1], но соображение у ребят осталось. Значит, дела не совсем еще плохи … Разве не так?

Черт его разберет! Какая-то логика в таких разговорах есть… Только вот… Я чувствую, что он основательно сбил меня с толку.

— Берите горчицу! Свежая…

Оба мы — я и он — сидим в буфете ипподрома. Вот уж не подумал бы, что он тоже здесь бывает, и однако мы с ним столкнулись у кассы тотализатора, в очереди на выдачу. Одна и та же лошадка принесла нам выигрыш. Но у меня был один талон, а у него — три. Вот мы и отмечаем победу скромной трапезой.

— Иногда надо и самому стукнуть. Пока не избили, — умудренно говорит он.

Я испытываю к нему антипатию. Может, это из-за очков, которые всегда так не идут таким мужицким бруснично-багровым лицам. Хотя кто его знает? Может, наоборот, идут, ибо как раз подчеркивают то, что без очков оставалось бы незаметным, то, что совершенно не соответствует деревенскому духу таких людей.

Здесь, под трибунами, приятная прохлада. Над нами кишит воскресная толпа, потная от жары и азарта. Репродукторы трескуче обрушивают на ее головы истинно ипподромную музыку. Уже одна эта музыка заставляла меня сдержанно ухмыляться: сладкий тенор, воспевавший еще несколько лет тому назад бархатистые ночи венецианской любви и освещенные факелами гондолы, сегодня сообщал под духовой оркестр, что он бравый тракторист и любит доярку и в свободное от работы время знай отплясывает с ней польку, а полька рождает в них трудовой порыв. Не то чтобы эта деревенская полька очень уж уступала скольжению на гондоле, нет, просто этот голос, менее всего деревенский и мужицкий, вызывал некоторую иронию.

Я мажу колбасу горчицей и отправляю в рот солидный кус.

— Неплохая послевоенная колбаса, верно? — смеется он. — Не символ колбасы, а подлинная реалистическая колбаса! И довольно вкусная, да?

Рот у меня набит, остается только кивнуть. А он, посерьезнев, торопливо продолжает, стараясь, видимо, воспользоваться моим молчанием:

— Что бы вы там ни говорили, этот Каррик — эстет! Положа руку на сердце, решитесь вы с этим спорить? Не решитесь! Нет ведь? Так что лучше не упирайтесь. Вам придется выступить! Ради эстонской литературы, ради самого Каррика. И ради кое-кого еще!.. Пойду возьму сигарет.

Он встал и занял очередь к буфету. Придется взять слово ради кое-кого еще? Что он имеет в виду?

На каменном полу валяются разорванные билеты тотализатора — несбывшиеся надежды. А перед кассами уже толпятся новые покупатели. Я обращаю внимание на пожилую даму в причудливой, похожей на кепку шляпке. Дама эта бывает здесь каждое воскресенье. Говорят, что она ходит на ипподром уже не первый десяток лет, что она потомок каких-то прибалтийских баронов и проиграла на скачках два дома. Странная женщина: носит высокие мужские ботинки, в которых ноги кажутся похожими на две очень тонких трубочки. Движется она, словно во сне: судорожными рывками, как бы вопреки своей воле. Чудится, будто где-то поодаль, куда не достигает наш взгляд (а ее взгляд, обращенный, как у всех морфинисток, внутрь, и подавно), стоит Великий Дергатель Ниточек и женщина эта вовсе не женщина, а марионетка.

Но я же не марионетка! И он — отнюдь не Великий Дергатель!.. Как мне вообще пришло в голову такое? Ведь в разговоре, в е г о разговоре есть и своя логика. Каррику наверняка будет лучше, если на него нападу я. Нападу в меру мягко, но и не слишком мягко. И все-таки, все-таки здесь что-то не так, я это чувствую. Душой чувствую. Нет, лучше не выступать против Каррика.

Ну вот и он. И странно: с бутылкой водки… Он перехватывает мой озадаченный взгляд и говорит с усмешкой:

— Что вы так испугались? Ведь это не для нас… — Он ставит бутылку на угол стола. — Конечно, мы можем и сами, но я подумал, что неплохо бы послать маленький подарок этому жокею — кажется, его фамилия Ребане. Так сказать, конь ваш — куш наш!