Успеть на войну - [8]

И что тут скажешь, армейский прикол, и обижаться глупо.

— Сеня, все нормально, на твоем месте я тоже бы пошутил, поэтому я не обижаюсь. Я тебе спасибо еще сказать должен, а то так бы никогда не узнал по каким поручениям и куда ходил.

— Кстати, Коля, могу насчет поручений сказать следователю, по твоей исповеди у них на тебя больше нет ничего.

— Не, не надо, а то себе еще какую-нибудь статью навесишь, зато у меня появился шанс выйти от сюда, понимаешь, Сеня, если меня вспомнит столяр и доктор, то…

— Дурак ты, Коля, "если меня вспомнит столяр и доктор, то…" – передразнил он меня, — то они пойдут как соучастники заговора, вот лучше как молчал, так и молчи, а если я случайно вспомню как подшучивал над тобой, вот тогда у тебя действительно появится шанс. На меня у них тоже нет ничего, ну разговаривал я по телефону ну и что, я минут за десять до захвата разговаривал с одной прекрасной девушкой, которая работает в городской библиотеке и договорился о свидании, и она это подтвердит, и ни с каким комдивом в тот момент я не разговаривал, вот так вот.

А что, Сеня прав, действительно появится шанс, в логике ему не откажешь, как там говорят в Одессе, будем посмотреть,

Через день, вечером увели Сеню и еще троих человек, меня опять никто никуда не вызывал. Наверное следователь решил меня таким способом, потомить, чтобы я морально устал, сломался, и от безысходности сам стал проситься на допрос, до сих пор есть такой прием в правоохранительных органах, чтобы подписать на себя компромат. На следующий день после обеда меня вдруг вывели из камеры и выводной с моей камерной карточкой повел меня по переходам, временами выкрикивая команды, лицом к стене и голову опустить, меня явно переводили в другую камеру, жалко Сеню, не дождался. Из своего опыта я знал, что камерная карточка – это документ, который заводится на арестованного по его прибытию в СИЗО и сопровождает его до убытия. На камерной карточке отражаются все перемещения арестованного по СИЗО из камеры в камеру, по виду режима, а также убытия и прибытия на ИВС[8] или суд. Для вывода к следователю или адвокату используют выводной талон – значит меня куда-то переводят, я не боялся – это только в плохом кино могут вновь прибывшего посадить с уголовниками. На самом деле система четко регулирует политических – к политическим, уголовников – к уголовникам, при этом соблюдая номер изоляции (подельников, проходящих по одному делу содержать в разных камерах). Встретиться политические и уголовники могут только после приговора суда при этапировании, а также в колонии. Вот наконец-то пришли, мы остановились возле очередных дверей с номером 137.

Камера в которую я попал, была маломестной рассчитанной на четыре человека, я был восьмой. После обязательной программы представления дали кусок хлеба и отправили на пальму[9] отсыпаться от карцера. Лежа наверху, в относительно спокойной обстановке, я стал анализировать все то, что раньше рассказывал обо мне Сеня Семин, мы, оказывается со слов Сени, были хорошими друзьями, хотя мне кажется, Сеня просто меня использовал как новенького молодого и как начклуба, точнее помещение, которым я заведовал, для своих донжуанских целей, но я не в обиде. Сеня принадлежал к категории тех людей, на которых невозможно долго сердиться или обижаться, такие люди находят себе друзей-приятелей просто перекинувшись парой-тройкой слов, и вот его уже считают своим, обмениваются адресами, приглашают в гости и т. д и т. п. Одним словом такие люди считались душой компании.

Так вот, в июне этого года я закончил двухгодичное Ташкентское военно-политическое училище, в которое был направлен по комсомольской путевке в 1936 году. После успешного окончания училища и присвоения мне звания младшего политрука, положенный отпуск провел дома, в Краснодаре в кругу матери, имени-отчества Сеня не помнил, и сестры Наташи четырнадцати лет от роду, отец погиб в начале 30-х годов гоняясь за бандами белоказаков. После отпуска прибыл для дальнейшего прохождения службы в Ленинградский военный округ в штаб 92-й стрелковой дивизии, где приглянулся дивизионному комиссару Гарбовичу. За месяц до моего прибытия был арестован начальник клуба старший политрук Ампилов, вот меня временно на его место и назначили. Проработал я начклубом полтора месяца и взяли меня, когда я ездил в город за новыми кинофильмами, где-то между городом и военным городком. Еще от Сени узнал, что в училище меня приняли в 17 лет, то ли помогли сослуживцы отца, то ли я написал небожителям письмо, а может и то и другое вместе, но факт остается фактом – я в теле, которому 19 лет. Настоящий Николай Григорьевич Чуйко скорей всего погиб при допросе, потому что еще какого-либо присутствия в этом теле я не чувствую, так что, Коля, будем жить, а теперь – спать.

Ночью я был разбужен сокамерником, с которым теперь делил спальное место, перед тем как забраться наверх спать, он вручил мне непонятную квадратную конструкцию, похожую на ящичек без крышки и со словами, ужин, и в два приема забрался на верхнюю нару. Квадратная конструкция оказалась банальной тарелкой, наполненной ячневой кашей, состоящей из пяти свернутых в несколько раз газет, видя мое удивление, сокамерники с видимым удовольствием шепотом рассказали о данном ноу-хау, берется пять половинок газет, каждая сворачивается в несколько слоев и одна из сторон натирается стеарином (свечкой), потом собирается натертой стороной внутрь и скрепляется между собой хлебным мякишем, но только горячее наливать-насыпать нельзя, только остывшее,