Успеть до Господа Бога - [13]

— Когда началась акция по ликвидации гетто и с первого этажа нашей больницы стали вытаскивать людей, одна женщина наверху родила ребенка. Над ней склонились врач и медсестра. Когда ребенок родился, врач подал его медсестре. Та взяла его, положила на подушку и прикрыла другой; ребенок немного пошевелился и затих.

Девушке было девятнадцать лет. Врач ничего ей не сказал, ни слова, но медсестра сама знала, что делать.

Хорошо, что не спрашиваешь: «Жива ли она?» — как спрашивала о медсестре, что дала детям яд.

Да, жива. Она известный педиатр.

— А что случилось с дочерью Тененбаум?

— Ничего. Тоже погибла. Но прежде прекрасно прожила два месяца: у нее был возлюбленный, с ним она всегда была милой, веселой. Действительно, она очень хорошо прожила эти месяцы.

Француз из «L'Express» спрашивал меня, любили ли в гетто. Так вот…

— Извини. Ты тоже получил номерок?

— Да. Я стоял в пятнадцатой пятерке, в той колонне, где стояли Франя и дочь Тененбаум. Вдруг я увидел свою приятельницу с братом. Я быстро втянул их в колонну — так поступали и другие, поэтому в колонне оказалось уже не сорок тысяч, а сорок четыре.

Но немцы пересчитали всех и последние четыре тысячи отослали на Умшлагплац. Я попал в первые сорок тысяч.

— Да, француз спрашивал тебя…

— …любили ли в гетто. Иметь кого-нибудь рядом — это была единственная возможность жить в гетто. Человек как бы опирался на другого — в постели, в доме, где угодно, но до следующей акции он был не один.

У одного забрали мать, у другого на глазах застрелили отца, вывезли сестру; но если сам человек чудом уцелел, он должен был прильнуть к другому живому существу.

Люди тянулись друг к другу, как никогда прежде в нормальной жизни. Во время последней акции многие бежали в Совет в поисках раввина или кого еще, чтобы пожениться и идти на Умшлагплац уже вдвоем.

Племянница Тоси пошла со своим парнем на улицу Павя, там в доме жил раввин, он их поженил; ее там же схватили украинцы, один приставил ей к животу дуло револьвера. Но муж отвел дуло и прикрыл ее живот своей рукой. Она, впрочем, все равно была отправлена на Умшлагплац, а он, с оторванной ладонью, бежал на арийскую сторону и потом погиб в варшавском восстании.

Главное — чтобы был кто-нибудь, кто готов заслонить тебя своей рукой, если возникает в этом нужда.

— А когда начались эти акции, Умшлагплац и все остальное, — вы, ты и твои товарищи, вы сразу поняли, что это значит?

— Да. Двадцать второго июля сорок второго года появились плакаты о «переселении на восток», и мы в ту же ночь наклеили на них добавление: «Переселение — это смерть».

Утром начали вывозить на Умшлагплац узников из тюрем и стариков. Это длилось целый день, потому что заключенных было шесть тысяч; вдоль тротуаров стояли люди и смотрели — и, знаешь, было совсем тихо. Все происходило в невероятной тишине…

Потом не стало заключенных, не было стариков, не было нищих, но каждый день требовались десять тысяч человек для отправки на Умшлагплац. Заниматься этим должна была еврейская полиция: немцы заявили, что все будет спокойно, не будет стрельбы, если каждый день, до четырех часов дня, полиция доставит к вагонам нужные десять тысяч. (Транспорт отходил в четыре часа.) Поэтому и говорили: «Нужно отдать десять тысяч, тогда уцелеют остальные». Полиция сама хватала людей, сначала на улице, потом окружала дома, потом вытаскивала из квартир…

Нескольких полицейских мы приговорили. Например, начальника полиции Шериньского, Лейкина, других.

На другой день, двадцать третьего июля, собрались представители всех политических партий и впервые зашла речь о вооруженном сопротивлении. Все были согласны и думали о том, где взять оружие; но через несколько часов, в два или три часа дня, кто-то пришел и сообщил, что акция прервана, что никого больше не будут вывозить. Не все поверили, но атмосфера разрядилась и никакого решения не приняли.

Большинство по-прежнему не верило, что это — смерть. «Разве возможно такое — уничтожить целый народ?» — говорили и успокаивали себя: надо направлять людей на площадь, чтобы спасти остальных…

Вечером, в первый день акции, покончил с собой председатель Совета Адам Черняков. Единственный день, когда шел дождь. Потом всегда было солнечно. А в тот день, когда умер Черняков, закат был красным и мы думали, что и назавтра будет дождливо, но солнце снова сияло.

— А зачем вам был нужен дождь?

— Да ни за чем. Говорю просто, как было.

А что касается Чернякова, то мы на него были в претензии. Мы считали, что он не должен…

— Знаю. Мы говорили об этом.

— Да?

Кстати, после войны кто-то сказал мне, что у полицейского Лейкина, которого мы застрелили в гетто, как раз родился ребенок — после семнадцати лет супружества. Первый ребенок, и он думал, что своим усердием спасет его.

— Еще что-нибудь об акции расскажешь?

— Нет, акция окончилась.

Я остался жив.

Так уж случилось, что и у Рудного, и у Бубнер, и у Вильчковского, альпиниста, инфаркт произошел в пятницу или в ночь с пятницы на субботу; потому суббота для них стала днем, когда ничего не нужно было делать. В субботу каждый из них лежал без движения под капельницей с ксилокаином и размышлял.