Успеть до Господа Бога - [15]

Авторучки можно отдавать только в Дом книги. Ни киоски «Рух»[21], ни магазины с канцелярскими товарами не имели права брать товар. Значит, полная зависимость от книжных магазинов. Заведующий книжного магазина мог сразу взять и тысячу, и две тысячи штук, а пани Бубнер должна была сделать так, чтобы товар не залеживался.

Инфаркт произошел сразу после заседания суда (ее приговорили условно на три года), на котором оказалось, что обиженных не было: все производители авторучек давали заведующим по шесть процентов, то есть по десять-двенадцать тысяч от каждой партии товара.

В зале суда оказалось также, что больное сердце не только у тех, кто давал. Те, которые были посредниками во взятках, были в более тяжелом состоянии — один из посредников все время глотал нитроглицерин, и судья объявила перерыв. «Минутку, — сказала она, — надо подождать, пока нитроглицерин рассосется, вы, пожалуйста, не волнуйтесь».

Однако самое тяжелое состояние было у тех, кто брал, — заведующих магазинов. Один был уже после инфаркта, судебный врач разрешил ему давать показания только в течение часа, поэтому судья должна была все время смотреть на часы и каждый раз прерывать заседание. Следует отметить, что судья действительно хорошо и с пониманием относилась к сердечникам — и к изготовителям, и к посредникам, и к заведующим из Дома книги.

Что касается ее, пани Бубнер, она тогда еще не нуждалась во врачебной опеке. Инфаркт случился после заседания, дома, и она успела приподняться на носилках, чтобы попросить соседа усыпить таксу самым лучшим средством, какое тот сможет достать.

— Доктор Эдельман подошел ко мне и говорит: «Только операция, пани Бубнер». А я начала плакать и говорю: «Нет». А он: «Надо соглашаться, пани Бубнер. Правда». (Случай с пани Бубнер — это как раз инфаркт передней стенки с блокадой правой ножки: больные становятся все более тихими, спокойными, потом все в них постепенно, медленно умирает. А пани Бубнер оказалась той четырнадцатой, про которую профессор уже не спрашивал: «Чего, собственно, вы от меня хотите?» — а сказал: «Ладно. Попробуем».) Эдельман все повторял: «Надо соглашаться, правда…»

— …А я тогда подумала, что вот, светлой памяти мой муж такой был добрый, религиозный человек. Бывало, говорил: «Трудно, Маня, но Бог есть». Он и в общине Моисеевой много делал, а после заседаний цеха никогда не ходил с другими в «Малиновую», сразу домой. Ну а если мне, случалось, захочется выпить, так он предупреждал: «Манюша, пожалуйста, отдай мне свою сумку, а то потеряешь». Так что если такой человек, как мой муж, попросит о чем-нибудь своего Бога, то Господь Бог ему не откажет. Когда еще до суда я сидела во дворце Мостовских, то была совершенно спокойна: знала, что двери все равно откроются, не может быть такого, что мой муж не устроит это для меня. И что вы думаете? Не устроил? Приехал бухгалтер цеха, внес залог, и меня освободили до суда, условно освободили.

Я и сейчас говорю: «Не волнуйтесь, доктор, вот увидите, он там все устроит, как надо».

(Вскоре после этого профессор пережимал вену у сердца пани Бубнер, чтобы перекрыть путь крови и направить артериальную кровь по вене, и, к всеобщей радости, оказалось, что кровь-таки нашла дорогу…)

Прежде чем привезли новые, импортные машины, пана Рудного отправили в Англию на практику, в Ньюкастл. Там пан Рудный отметил, что английская браковщица гораздо меньше бракует, чем у него на производстве дома, что в Англии не бывает ситуаций, когда машины останавливаются из-за нехватки запасных частей.

Возвратившись в Лодзь, он начал мечтать о такой же работе машин, как в Ньюкастле. Увы, человек может выбиваться из сил, добывая запасные детали, но количество брака остается высоким; ко всему прочему, Рудный никак не мог найти общий язык с молодыми рабочими.

Директор говорит, что прежде слушались начальства, потому что боялись потерять работу. Нынче дети рабочих учатся — это хорошо, конечно, но потом получается, что некому работать: придет такой после техникума и сразу начинает возникать, мол, знает себе цену.

Итак, пан Рудный вернулся из больницы после операции (это и было экстерное шунтирование, когда встал вопрос, кто будет первым, инфаркт или врачи, врачи или Господь Бог; это была именно та операция, перед которой профессор пытался уйти из клиники, но вернулся в тот же день, вечером. Правда, если быть точным, то ушел не только профессор. Эдельман тоже ушел, хотя именно он настаивал на операции. Сказал: «Пойду подумаю», потому что он тоже знал те книги, где пишут, что такие операции проводить нельзя. Вернулся через несколько часов. А Эльжбета Хентковская была единственной, которая возмущалась: «Да куда вы все подевались? Неужели не понимаете, что дорога каждая минута?!»). Так вот, когда пан Рудный вернулся после операции, о которой так много писали, то его сразу перевели на более спокойное место. Специально искали такое, где не будет ни импортных машин, ни дефицитных частей, ни молодых, образованных рабочих — и направили его на смазку. «Здоровье, только его здоровье было причиной перевода, — подчеркивал директор. — И вовсе не потому, как вы считаете, что, мол, ходили в БХП