Условия человеческого существования - [44]

33

Уже смеркалось, когда Ван наконец дождался Кадзи. Кадзи шел вдоль проволоки, опустив голову, но, заметив Вана, остановился.

— Одного нашего, говорят, избили, — сказал Ван. — Как он?

— Умер.

— Если вы пришли сообщить об этом, соберите всех и объясните, так будет лучше.

Да, конечно, так следовало бы сделать. Но с какой стати он будет заглаживать чужие грехи?

— Я не за этим пришел, — холодно ответил Кадзи. — Я здесь проституток жду, понимаешь ты! К вам сейчас приведут баб!

Ван молчал. Он искал какое-нибудь жестокое, резкое слово, которое побольнее ударило бы этого японца. Он уже приготовился выпалить это слово, но передумал. К ним приведут женщин, сюда, за колючую проволоку… Ван не удержался от улыбки.

Кадзи покоробила эта улыбка. Он презрительно посмотрел на Вана. «Нажраться да опростаться» — вспомнил он слова Куроки о роде человеческом.

Подошел Хоу, староста четвертого барака. Ван что-то сказал ему очень быстро. Кадзи не понял что. Хоу побагровел и угрожающе шагнул к Кадзи. Его остановила колючая проволока, но это только разожгло его ярость.

— Все, что говорили, все ложь! Японцы и здесь нас убивают. Зачем говорили, что здесь не будут убивать? Все одни сказки!

Кадзи вспыхнул.

— Не я же его убил!

— Ты японец, — зло сказал Хоу по-китайски, — ты и в ответе!

Если бы Кадзи не знал ни слова по-китайски, он понял бы все равно.

…Когда Окидзима уволок его от директора, он, скинув с себя его руку, крикнул, что никто не заставит его написать в донесении, будто спецрабочий погиб при падении в рудный спуск.

Окидзима настаивал.

— Нет, напишешь.

— Нет, не напишу! — кричал Кадзи, и когда выведенный из себя этим упрямством Окидзима поинтересовался, что же он сделает, Кадзи заявил, что «добьет Окадзаки».

— Не болтай глупостей! — Окидзима тряхнул Кадзи. — Тебя попросту выставят вон… или переведут из отдела. А что станет с остальными шестью сотнями пленных без тебя, ты подумал?.. Эх, ты! Лишь бы не поцарапать свою совестишку, а что будет с остальными людьми — тебе наплевать!

Кадзи вырвался и пошел прочь. А потом сам же ждал Окидзиму у дверей конторы.

— Таких, как я, раздвоенных, половинчатых личностей, среди студентов было много, — задумчиво объяснял он. — Они «просвещали» массы. За это их арестовывали, мучили. И хотя в тюрьмах они держались стойко, но в конце концов все-таки обращались в «истинную веру». Не потому, что страшились пыток, нет! Боялись похоронить свою молодость в застенках. И все они оправдывали свое отступничество совершенно одинаково: чем влачить бессмысленную жизнь за решеткой, лучше притвориться «обращенным», выйти на свободу и снова включиться в движение… Если бы это было шаг назад, два шага вперед! Нет, это было шаг назад и еще два шага назад… Назад и назад! Всю жизнь! Посмотри хотя бы на меня. Непрерывные попытки самооправдания и непрерывное утверждение шкурного эгоизма! Ты хочешь, чтобы я и дальше шел по этому пути?

— Если ты ждешь от меня сочувствия — сожалею. — Окидзима поднял на Кадзи хмурый взгляд. — Я не расположен искать в тебе погибшего бойца революции. Я не льщу себя пустыми надеждами, что я, мизерный зубчик ничтожной шестерни, смогу остановить гигантский маховик военной машины. И ты, Кадзи, тоже мизерный зубчик. Будешь ерепениться — сломают. Пусть ломают? Но уж тогда хотя бы за дело! Не из-за Окадзаки же…

Кадзи молчал.

Сохранить себя для блага оставшихся шестисот?.. Нет, не шестисот, а десяти тысяч обездоленных людей. Не больше ли в этом здравого смысла, чем в жертвовании всем своим будущим ради возмездия за одного?

Дело об убийстве рабочего будет навечно погребено в воронке рудного спуска. Преступление совершил Окадзаки. Но он виновник лишь физической смерти человека. Надругательство над этой смертью, осквернение справедливости сокрытие зла — все ляжет тяжким бременем на совесть другого — на него, Кадзи…

Он стоял у проволоки, и ему захотелось вырвать из груди оледеневшее от тоски сердце и швырнуть его под ноги тем, по другую сторону ограды: «Нате, возьмите, вот все, что у меня осталось!»

Он медленно заговорил:

— Пусть так. Но если вы будете относиться ко мне как к завоевателю только потому, что я японец, вы потеряете единственного сочувствующего вам здесь человека.

— Сочувствующего? — с ненавистью спросил Хоу.

Он хотел сказать что-то еще, но Ван остановил его.

— Пока убили одного, — сказал Ван.

— Но я намерен выполнять свой долг, — ответил Кадзи.

Позади послышались визгливые женские голоса. Это мадам Цзинь «привела своих девушек».

Кадзи пошел к пропускному пункту.

— Открой и пропусти этих, — сказал он охраннику.

Охранник отворил оплетенные колючей проволокой ворота.

— В каждый барак по десять, — бросил Кадзи. — До десяти часов вечера.

Ворота со скрипом закрылись.

34

— Ну вот, одна несушка у нас уже есть! — с сияющими глазами объявила Митико. — Как закудахчет! Я подумала, что собака забралась, побежала, а там… — Она торжествующе покатала на ладони куриное яйцо.

Кадзи постарался улыбнуться. Он молча проглотил ужин и лег.

— Что-нибудь случилось? — встревожено спросила Митико.

Кадзи хотел было рассказать об убийстве в штреке, но промолчал. Назвать Окадзаки злодеем легко. И нелепо. Рассказывать — значит опять оправдываться, а оправдываться не хотелось…