Услады Божьей ради - [152]

Или в половине восьмого. А может, ровно в семь. Не знаю. Меня может извинить мое отсутствие: я еще не вошел, за полчаса до взрослых, в окружении английских бонн и нянек в чепчиках в детскую столовую. Не будем гадать, если позволите, что говорилось за столом моей прабабушки. Ничего гениального, я полагаю, и ничего такого уж умного. Но тон был неподражаем. У истории есть такие секреты, которые не сумеют передать ни книги, ни кинематограф. Есть сюжеты, более таинственные, чем имя Железной Маски или загадка смерти сына Людовика XVI: слова моего дедушки, реакция бабушки, аромат эпохи, дух времени, та несравненная банальность, которая и составляла повседневную жизнь. Мы знаем, какими были костюмы, обстановка, а часто и слова, но нам не хватает песни. Мы никогда не узнаем, как пели Паста или Малибран, как танцевали Камарго, Карлотта Гризи, Анна Павлова, как произносили монологи Берма и Шанмеле. Все то, что не было пережито, может быть только восстановлено, подобно дворцам на Крите или тем ярким зрелищным фильмам, которые придумывают прошлое. Не это ли хотел сказать Гарин, персонаж из книги Мальро «Завоеватели», когда спрашивал, какие книги стоит писать, кроме мемуаров? Я написал эти воспоминания, чтобы как можно лучше запомнить интонации моего дедушки, его неповторимый запах, неуловимые жесты, его манеру держаться. Но я — быть может, это несколько неосторожно с моей стороны — ожидаю столько же радости, другой радости, но столько же, от того мира, в который мы вступаем и у которого мой дед, я уверен, увидел бы лишь отрицательную сторону.

Вместо того чтобы просто вспоминать о моем деде или прадеде, я иногда пытаюсь поставить себя на их место и угадать, что их больше всего бы удивило в удовольствиях или в беспокойствах нашей сегодняшней жизни. Я вовсе не уверен, что их поразили бы успехи науки. Полагаю, хотя и не совсем уверен, что им было бы очень приятно полететь на «Боинге-727», чтобы броситься к ногам папы римского, или прооперировать себе простату самыми современными методами. Почему бы и нет? Я вовсе не думаю, что путешествие людей на Луну не привело бы их в восхищение: хотя аналогия с открытием Америки их бы встревожила, — разве прецедент приблизительно пятисотлетней давности был таким уж удачным? — аналогия с новым крестовым походом, пожалуй, им бы пришлась по душе. А вот езда на автомобилях и цветное телевидение вряд ли так бы уж им понравились. В том, что касается науки, техники, прогресса, тут, вы знаете, что они обо всем этом думали. Похвастаться любознательностью они, увы, не могли. Представляю, какое выражение появилось бы на их лицах от бешеных скоростей, от рекламы, от новых открытий, от погони за сенсациями, от всех форм нашего бегства вперед — выражение усталого безразличия. А вот что их поразило бы, так это нравы, движение философской мысли. Я уже говорил о роли секса и языка, когда касался отношений между Клодом и Аленом. Очень долго можно было бы говорить о том, что думают о любви и о языке мой прадед и его праправнук, но лучше воздержимся. Можно было бы, наверное, рассматривать одну за другой бесчисленные мелкие детали, благодаря которым настоящее и будущее с каждым днем отбрасывают прошлое в сказочные дали. Но это титанический труд, на который я чувствую себя неспособным. Но есть одна организация, очень изменившаяся, о которой я должен рассказать, так как, поскольку дедушка ее очень почитал, сегодня она очень огорчила бы его. Я имею в виду Церковь.

Поскольку все менялось, почему бы и ей было не измениться? Но она стала преобразовываться лишь после кончины моего деда. Я благодарю Господа и его служителей за эту благодатную отсрочку. Церковь времен его детства и всех прочих эпох была последней опорой, на которой покоился его мир. И она держалась, сколько могла, дольше всего прочего. Какими бы ни были мои личные взгляды — и тут я опять воздерживаюсь от какого-либо суждения, — я благодарен судьбе за то, что дедушке моему не дано было увидеть крушение или помутнение этого образа традиции и вечности.

Дедушка предчувствовал вихри и бури, собиравшиеся на этом участке горизонта. Но он ошибся вот в чем: он полагал, что Церковь, этот последний бастион прошлого, будет сметена бурей. Он, разумеется, надеялся, что в конечном счете она победит, что означало бы одновременно в его глазах и установление порядка, и добра. Но он не исключал и катастрофического крушения с мученической смертью епископов и с осквернением храмов. Полагаю, что он мог представлять и себя идущим на эшафот или на расстрел в компании настоятеля и обменивающимся с ним словами о славе избранных и о бессмертии души. А вот чего он не мог себе представить, так это Церковь, так или иначе отвернувшуюся от прошлого и от традиции. Не мог он и в мыслях допустить, что та, вместо того чтобы оказаться разрушенной революцией, станет в какой-то мере и в каком-то плане не только соучастницей революции, но и дополнительной движущей ее силой наряду с диалектическим или историческим материализмом, у которого она где-то примет эстафету теперь уже не во имя науки, но во имя справедливости.