Ущелье трех камней - [6]

Выиграть бы еще немного времени! Малыш Гнэл уже скрылся за поворотом, сейчас он мчится наверх, к перевалу, держа дыхание на бегу, как учили старшие. Сын Ваагна с насмешкой смотрел в глаза не решающимся приблизиться ассирийцам. Псы! На них, против обыкновения, нет доспехов – тела прикрыты только войлочными безрукавками. Ха! Легкость нужна была им, легкость и быстрота бега, чтобы с ходу ворваться в сторожевую крепостцу и перебить порубежников. Тогда не встанет над перевалом сигнальный дым, и войско Ашшура хлынет сквозь ущелье к беззаботной столице. Тейшеба Могучий не допустил! Случай ли, воля ли Владыки, но сын Ваагна и Гнэл вместо горных коз встретили здесь лазутчиков врага – и теперь им не пройти раньше, чем над крепостцой поднимется черный столб.

Ассирийцы скалили зубы, ослепительно белеющие в обрамлении кроваво-красных ртов и смоляных завитков бород. Они выкрикивали мерзкие ругательства, но подходить не спешили, ибо стрелы иссякли, а метательные копья, грозные молнии страны Ашшур, остались в лагере ради легкости хода. Для убийства врасплох десятка стражей с лихвой хватило бы стрел и коротких кинжалов. Но урарт, стоящий посреди тропы, сжимал в правой руке длинный, кованый в горах меч, рядом с которым смешными казались ассирийские клинки. Урарт улыбался невыносимо оскорбительно, он вызывал на бой, один – всех скопом. Сыны Ашшура кусали губы, давя страх, они ждали момента, чтобы кинуться по-волчьи, стаей… и в тот миг, когда первый из них, визжа, рванулся вперед, сын Ваагна, забыв о боли в рассеченной шее, взметнул навстречу смельчаку тяжелый синеватый клинок.

– Тейшеба!

Рассеченное наискось, тело еще визжало, падая, а в проходе уже кружился, взметая клубы пыли, сплетенный комок. Ассирийцы окружили урарта, пытаясь достать его короткими, до сизо-желтого сияния заточенными кинжалами. Но длинный меч описывал круги, и тот, кого касалась жужжащая полоса, застывал, роняя оружие, резко глотал воздух и заваливался вверх лицом на мелкие камешки, изобильно валяющиеся в пыли. Порой, словно по команде, ассирийцы отскакивали, злобно щерясь. О, будь за спиной камень! Но чиста тропа – и лишь в мече защита… И вновь, выставив лезвия кинжалов, кидались в атаку кровавогубые воины – до тех пор, пока над перевалом, необычайно ясная в прозрачном воздухе, не поднялась струйка серого дыма, на глазах превращающаяся в плотно скрученный черный жгут.

Ассирийцы взвыли. Отныне они были мертвы, хотя еще и живы: приказ не исполнен и секира погасит свет в глазах не позже возвращения в лагерь. А всему виной – урарт с длинным мечом. И они бросились, не раздумывая, и еще трое упали под ударами, но четвертый исхитрился проскочить под гудящей сталью – и, уже не чувствуя боли, сын Ваагна медленно опустился на колени в алую пыль, и в стекленеющих глазах его отпечаталось последнее, что дал ему увидеть Тейшеба Могучий: в синем небе гор плыли клочья дыма, похожие на победно распростерших крылья орлов…

…Молитва не шла на ум, слова путались, но мальчишка, спрятавшийся за большим красноватым камнем, нависшим над тропой, повторял их снова и снова. Тяжелая сумка оттягивала пояс; за плечами остался перевал и много тысяч шагов. Сколько? Он не считал. Главное – не бояться. Там, в долине, к северу от перевала, стоит войско Вардана. Вьются на ветру серебряные и синие знамена с тяжелыми правильными крестами. Их пока еще немного. Их будет больше, когда подойдут нахарары. Уже по всем армянским крепостям разнесли гонцы весть о приходе беды. В равнинах и на отрогах гор голубоглазые светло-курчавые люди седлают коней, пристегивают к поясам длинные прямые мечи и в последний раз обнимают плачущих женщин. Они идут на север. Но нужно время! И если те, кто сейчас поднимается по тропе, пройдут через ущелье, идти будет некуда.

Высоко, выше самых крутых скал, пылает белое солнце. На него невозможно смотреть, оно рвет кожу, выжигая жгучие волдыри. Солнце – враг. И некуда спрятаться от него. Старый Овсеп, прощаясь, поцеловал внука и сказал: «Иди. Я не сумею. А взрослые нужны здесь». И сам Вардан-Спарапет, обнажив голову, склонил ее перед мальчишкой, уходящим на юг. По щекам Овсепа текли слезы, застывая в глубоких ямках, оставленных черной болезнью. А спарапет стоял твердо, и только руки его слегка дрожали, пристегивая к поясу мальчишки тяжелую сумку. «Молись!» – сказал Вардан. Но молитва не утишает боль. Как горят под солнцем волдыри! Крик рвется сквозь губы. Не кричать! Они уже идут. Они не должны заметить сжавшегося под камнем подростка. И он молчит, даже когда к дикой боли добавляется белый, как солнечный огонь, ужас.

Горы! Серые горы, укутанные в яркие накидки! Они неспешно бредут, гуськом выходя из-за поворота и загромождая вход в ущелье. Бьется о скалы низкий зловещий рев – это завывают живые скалы, взметая к небу длинные гибкие носы. Впервые внук Овсепа видит слонов. От деда, от бывалых людей слышал – но вот они идут прямо на камень, и это ужас, равного которому нет. На цветных попонах – рисунок, один и тот же: рваный крючковатый круг, алый на желтом и желтый на красном. Знак ариев, знак Солнечной Веры. На спинах у слонов – погонщики и стрелки; персы весело перекликаются, с вершины одной из шагающих гор вдруг раздается песня – красивая песня, лихая и почти понятная. Но внук Овсепа не слушает. Он убивает в себе страх, потому что пришло время исполнить волю спарапета.