Ущелье трех камней - [3]

Дома, а тем более в полку, Арам не слишком часто задумывался о смысле креста. Это был просто символ, если угодно – знак принадлежности к конкретной общине. В Дамаске христиан было достаточно, на любой вкус: и католики, и православные, и грегорианцы, и приверженцы странных сект, упорно хранящих свои истины (или заблуждения?) уже много веков. Сама пестрота располагала к сомнениям. Истово верили старики, но они были людьми ушедшего века и постепенно уходили вслед за ним. В какой-то степени таким был и парон Ваагн. Но для Арама всегда было странно углубление в религиозные тонкости. На улице XX век! Довольно было слов, пришло время действий! Как грибы, росли кружки, иные исчезали, другие становились партиями. И все они так или иначе поддерживали очистительный огонь революции, рожденный штыками младотурок.

Впрочем, майор Овсепян не ходил на сходки. Армия должна быть вне политики, она оплот новой эпохи и лишена права дробиться на фракции и ячейки. На квартире Арам-бея с портретом отца соседствовал портрет Энвера. Герой смотрел внимательно и строго; лишь темная челка, спадавшая на лоб, указывала, что Энвер, в сущности, еще юноша, немногим старше тысяч своих обожателей. Они с Арамом могли бы стать друзьями, сведи их судьба раньше. Но теперь майор Овсепян четко сознавал разницу между рядовым армейцем и Вождем народа, несущим бремя определения его судеб.

Нет, атеистом Арам-бей, разумеется, не был. Кипарисовый – дерево скорби! – материнский крест под рубахой стал привычным, словно прирос к коже. И молитву на ночь майор тоже редко когда позволял себе не сотворить – скорее, из уважения к отцу, заклинавшему не забывать о кресте в далеком Стамбуле. Но лишь теперь, в настоящей, а не придуманной Армении, крест открылся сыну Дамаска своей особой, сокровенной, сутью. Люди приходят и уходят. Их сгибают, ломают, жгут, оставляя выбор: жить, перестав быть собой, или остаться собою – и умереть. Что есть жизнь? Жители этих скал нашли ответ в кресте. Знак смерти, принятый, как откровение, делал ее лишь дверью в иную жизнь. Не потому ли даже небо страны армянской помечено крылатым крестом?

…О большой войне заговорили как-то сразу. Еще накануне европейская грызня была далекой и занимала лишь с точки зрения теории; коллеги поговаривали, что неплохо бы выхлопотать командировку наблюдателем на фронт. А потом вдруг стало ясно, что ни партия младотурок, ни революционное правительство не останутся в стороне от грандиозной битвы, охватившей почти всю Европу.

Вечером того дня, когда споры прекратились и в частях гарнизона установилось ровно-напряженное ожидание, в дверь квартиры майора Овсепяна постучали и через порог, смущенно улыбаясь, шагнул Реджеб-ага, командир полка. Арам вскочил, задергивая полы халата, но Реджеб-ага не обратил внимания на одеяние офицера.

– Простите за вторжение. Могу я присесть?

– Разумеется, прошу вас! – Овсепян торопливо сбросил газеты с кресла. Визит был неожидан, но удивляться не следовало: если полковник счел нужным навестить майора, значит на то существуют веские основания.

– Чашечку кофе, Реджеб-ага?

– Нет, благодарю вас, Арам-эфенди.

Последнее слово, подчеркнуто штатское, неслужебное, далось командиру полка с некоторым усилием. Служака до кончиков ногтей, он не употреблял таких слов годами. Реджеб-ага, хотя и не принадлежал формально к младотуркам, пользовался в армии авторитетом, и с его мнением, по слухам, очень и очень считались в окружении самого Энвера. Ночной визит не мог быть вызван пустяком.

Какое-то время помолчав, командир полка нагнулся и, подняв с ковра газету, разгладил ее на колене.

– Читали, Арам-эфенди? Похоже, скоро начнется.

– Так точно.

– Вот в связи с этим… – Реджеб-ага смахнул газету и заговорил быстрее, подгоняя слово к слову, точно подготовленные заранее. – Выслушайте меня, майор. Я к вам сугубо конфиденциально. Из штаба пришел приказ о повышенной готовности. Вы понимаете?

– Простите, ага, не совсем…

Майору Овсепяну в самом деле было неясно, чему он обязан ночным визитом. Сообщение о приказе? Абсурд! Весь гарнизон столицы узнает об этом не позже завтрашней поверки.

– Арам! – почти шепотом выдохнул вдруг полковник. – Я не вправе разглашать детали, но поверьте, мне очень хотелось бы… Впрочем, прочтите и подпишите. Прошение я рассмотрю без проволочек.

…Диск «льюиса» мерно отщелкивал обороты. Арам доставал патроны из глубокой корзины, протирал рукавом и загонял в лунки. Те, кто вот-вот появятся на входе в ущелье, получат сюрприз, громкий и долгий – до тех пор, пока жив Арам Овсепян. Быстро его не убьют: три высоких камня, прямоугольным треугольником перегородившие тропу, самой природой предназначены под пулеметную точку. Такого мастерства он не видел и на учениях. Камни стояли… вернее, два из них стояли, наклонясь друг к другу, а третий, узкий и длинный, лежал на земле, соединяя основания стоящих, и на нем удобно умостился тяжелый стол пулемета.

Пулеметы вообще были слабостью Овсепяна. Имелась в них некая завершенность, полная целесообразность, которой недоставало и аскерским винтовкам, и личному офицерскому оружию. Еще в училище, курсантом, Арам получал высшие баллы за сборку и разборку механизма. Хоть с закрытыми глазами. И – безразлично, какой системы. Но среди не столь уж многоликого пулеметного племени у курсанта Овсепяна были и любимчики, и золушки. К примеру, много ли изящества в тяжелом, как зад евнуха, «максиме»? Или в «гочкисе», худом и голенастом, созданным французами, надо думать, по образу и подобию их спутниц жизни? «Шош» – это уже лучше. Но все же именно с «льюисом» добывал Арам-бей капитанские галуны, начиная службу на немирном пограничье в ливийской пустыне. С ним же заработал нашивки майора, сражаясь с итальянским десантом под Бенгази. Старый друг не подведет и сейчас.