Ушаков - [28]

«Легче вообразить, чем описать ужас, остолбенение и замешательство, овладевшие неприятелем, — записал Самуил Грейг впечатление того момента, — турки прекратили всякое сопротивление, на тех судах, которые еще не загорелись… целые команды в страхе и отчаянии кидались в воду, поверхность бухты была покрыта бесчисленным множеством… спасавшихся и топивших один другого… Страх турок был до того велик, что они не только оставляли суда и прибрежные батареи, но даже бежали из замка и города Чесмы, оставленных уже гарнизоном и жителями».

Всего было сожжено пятнадцать кораблей, шесть фрегатов и сорок мелких судов противника. Погибло около одиннадцати тысяч матросов и офицеров.

Победа была полная. В письме вице-президенту Адмиралтейств-коллегии Ивану Чернышеву Г. А. Спиридов написал: «Слава господу богу и честь Российскому флоту! С 25 на 26-е неприятельский военный флот атаковали, разбили, разломали, сожгли, на небо пустили и в пепел обратили, а сами стали быть во всем Архипелаге господствующими».

Чесменская победа поразила всю Европу. Еще несколько месяцев назад жалкая, растрепанная эскадра вызывала презрительную улыбку у морских ведомств Англии, Франции, Испании, Швеции. И вдруг полное уничтожение турецкого флота. Откуда? Как? Кто совершил? Вот тут-то и пошли в ход поиски иностранных капитанов, якобы обеспечивших победу в экспедиции русского флота.[3] Изгнанный вскоре после Чесмы из русского флота по причине полной безответственности Эльфинстон выдвинул себя на место вершителя победы, не прочь был приписать эту главенствующую роль себе способный командир Самуил Грейг. С размахом, свойственным его характеру, загреб все почести Алексей Орлов. Он получил тогда чин генерал-аншефа, титул «Чесменский» и был награжден высшим военным орденом Св. Георгия первой степени.[4] Екатерина писала в своем рескрипте на имя Орлова: «Блистая в свете не мнимым блеском, флот наш, под разумным и смелым предводительством Вашим, нанес сей раз чувствительный удар отоманской гордости. Весь свет отдает справедливость, что сия победа приобрела Вам отменную славу и честь. Лаврами покрыты Вы, лаврами покрыта и вся находящаяся при Вас эскадра». На истинного организатора победоносного флота, однако, лавров не хватило. А ведь главным творцом морской победы в Средиземном море был выдающийся русский флотоводец, предшественник Ушакова, славный адмирал Григорий Спиридов.[5]

…Однако в целом в Петербурге значение победы у Чесмы осознали — устроили пышные торжества, решили ежегодно отмечать праздник Чесменской победы, учредили серебряную медаль на голубой ленте. На медали был изображен горящий турецкий флот и выбито короткое слово — «БЫЛ».

* * *

Чесменская победа выводила Россию в разряд великой морской державы. Она подняла волну патриотизма, вызвала чувство национальной гордости. Правительство считало необходимым закрепить это чувство в монументальном искусстве. Сразу после битвы в 1771 году, не раскачиваясь и не ожидая конечных результатов войны, по проекту архитектора Ринальди в Екатерининском парке Царского Села (Пушкин) приступили к сооружению Чесменской колонны. Двадцатиметровая Большая ростральная колонна, установленная на массивном гранитном пьедестале, была вырублена из олонецкого мрамора и украшена барельефами, связанными с эпизодами битвы. Венчалась она орлом, который разламывал полумесяц. Колонна утверждала идею великой победы русского флота, наполняла гордостью сердца современников. Недаром поэтический гений Пушкина коснулся ее в стихотворении «Воспоминание в Царском Селе».

…окружен волнами,

Над твердой, мшистою скалой

Вознесся памятник. Ширяяся крылами,

Над ним сидит орел младой.

И цепи тяжкие, и стрелы громовые

Вкруг грозного столпа трикратно обвились;

Кругом подножия, шумя, валы седые

В блестящей пене улеглись.

Благословение

Было это или примерилось мичману Федору Ушакову в морозные декабрьские дни 1768 года, никто сказать не может, да и не вспоминал он об этом позднее. Но, наверное, было, ибо не мог он упустить такой славной возможности, чтобы не завернуть, направляясь в Воронеж, к мудрому своему дяде.

Тот уже оставил Саровскую пустынь и стал настоятелем Санаксарского монастыря на Тамбовщине. Было, наверное, ибо память дорогого ему человека привела старого адмирала Ушакова в эти края в конце собственного пути, а его образ жизни тогда: милосердного, богомольного, доброго отшельника — не виделся случайной вехой в конце жизненного пути, а был скорее данью, памятью в честь святого подвижника, позвавшего его на путь долга, великодушия и добродетели.

…Кибитка морского офицера в сумерках остановилась у монастырской стены. Примут ли на ночь глядя? Встретит ли святого отца сегодня? — неуверенно думал мичман, вглядываясь в калитку, из которой неторопливо выходил монах в накинутом поверх рясы тулупе.

— Отец Федор ждет вас в трапезной, — негромко сказал он и, махнув вознице на угол двора, где стояло несколько лошадей, повел мичмана узкими монастырскими коридорами.

В трапезной уже был накрыт стол и вкусно пахло пирогами.

— Сердце весть, Федя, сегодня подало, вот и жду путника, — предупреждая вопросы и расспросы, пророкотал, благословив вошедшего, настоятель.