Урусут - [3]

Слава об Александре тем временем росла – самому Вельяминову хоромы правил. А затем его призвала даже великая княжна Марья, супружница Симеона Гордого. За Кремник дед ничего не баял, но что конюшни чинил – чистая правда. Сам же любил в строящиеся каменные церквы ходить, а потом еще и глазел, как живописцы стены расписывают.

Все складывалось хорошо, юные полуголодные года начали забываться, дом – полная чаша, Бог мог еще дать деток, но тут пришла беда – накрыла Москву моровая язва, и сгорал от той язвы нутром человек за четыре дня. Припомнились всем их грехи, и, харкая черною кровью, умирало людей столько, что не успевали хоронить. На улицу мало кто смел выйти, но и в боярских хоромах, и в великокняжеском Кремнике смерть никого не щадила.

Пришла она и к Белому Лбу. Поначалу зачихал да посинел сынишка, но то ли молитвы помогли, то ли травяной отвар, которым мать его щедро отпаивала, то ли дым, коим обкуривали все вокруг себя – Иван выкарабкался. А вот Ульяна как слегла, так больше и не встала. Но что на Бога роптать, ведомы ли нам его помыслы, да и можем ли мы их разуметь? О чем говорить, если почти вся великокняжеская семья сгинула в тот ужасный год?

Александр боле не женился. «Люб мне был, – баял он, – лишь один человек, да и тот теперича в раю с архангелами. Придет мой час, и буду рядом с Ульяной». Хотел оказаться ближе к Господу, думал в монастырь уйти свои и чужие грехи отмаливать, но помнил хорошо детство среди чужих людей, и не захотел сынишку на ту же судьбу обрекать. Начал его растить да воспитывать сам. Ну а что воспитывать – кровь-то одна? Читал-писал Ванька что по-славянски, что по-гречески даже не трудясь, пусть и не в радость. А уж как подрос да в руки топор получил, то сверкал в его ладонях сей топор ярче молний, которые, наверное, когда-то метал языческий Перун.

Сам Белый Лоб уже ничего не ставил, только объяснял, показывал, рисовал на песке чертежи. Но все равно только богател – ряд держать бояре да прочая знать любили только с ним, а там он уж плотников и набирал, и расставлял. В доме, по рассказам отца, чего тогда только не накопилось: и досоканы, и чаши, и кошели, и узорные цепи и пояса, и дорогие суконы, в погребе – и берестяные туеса с медом, и рыба сухая и вяленая, и капуста квашеная, и яблоки моченые, и крупа в мешках…

Однако, одним засушливым летом опрокинули свечу в церкви Всех Святых, и от той церкви разнес сильный ветер огонь по всему граду, и метала буря горящие бревна на десять саженей, и сгорело за два часа всё, даже Кремник. Дом, баня и амбар Белых Лбов – Большого да Малого – не избежали сей плачевной участи, хорошо, что сами живы остались. Но пламя полыхало такой силы, что и тайник Александров расплавило, причем так, что он и следов его не смог найти. А, может, пока они горе слезами заливали, какой-либо тать на пепелище поживился – кто знает? Одни только книги хозяин и вынес, ведь они – дороже и денег, и самой жизни. Ну и тайник, по правде сказать, на то тайником и прозывается, что пока до него доберешься, сгорит все на свете.

Отец Олежке сказывал, что лежали в нем и золотые флорины, и греческие иперперы, и веницейские дукаты, и туринские ливры, но сын не верил – уж больно чудно все это при их нынешней бедности звучало.

Жить дальше, тем не менее, надо. Пусть и вышел княжий указ о каменном строительстве, да не всем оно выходило по карману, так что и плотникам работы хватало. Разорился каждый, но хоромы и кошта мастерам – это обязательно. А топором работал дед Александр не хуже прежнего – чего уж тут чваниться, когда есть нечего? И добрый труд всегда вознагражден будет.

Уже зимою, когда трудиться тяжело и напряжно, Александр, вспотев и умаявшись в ясный день под ярким солнышком, испил холодянки, затем прокашлял неделю, слег, а еще через пять дней и помер.

Схоронили как положено, а Иван пошел по его стопам – юн, силен, грамотен, уменья много, только крыши над головой нет, зипун с портами худые, а в потертом кошеле несколько медяков звенят, и всё. Хотя… Память Белый Лоб о себе оставил добрую, друзей-приятелей при жизни хватало, и хоть в ту пору нуждался почти всякий, приняли его сына в артель без условий.

Москва отстраивалась, Иван срубил себе пусть какую-никакую, но хибарку, женился, да сразу супружница Евдокия и понесла. В положенный срок родила дите, к вящей радости – сына, и нарекли его Олегом в честь знаменитого князя. Тут бы жить-поживать счастливо, да то ли приучил кто, то ли сам пристрастился – о том батяня молчал, лишь мать толковала – принялся глава семьи бражничать. Не сказать, что это невидаль какая – упивались и в усмерть, но только на праздники, а отец мог и посреди постной недели накваситься, да и спать потом три дня кряду. Нет, он не орал песни, не лупцевал жонку, не бегал на улицу рвать на себе рубаху и кидаться в драку, наоборот, вспоминал все слышанные от деда сказки и баял их сыну, пока язык не начинал заплетаться, а голова падать на грудь. Но в артели начали роптать – почему этот отпрыск Белого Лба лежит на печи неделями, а месячину требует наравне с нами?

Ну, а после того, как наследникам боярина Хвоста терема ставили, и стена, которую хмельной Иван возводил, обрушилась, да двух артельных плотников поранило, а третьему ногу перешибло, так, что сгибаться перестала, вызвал его староста и рёк – зла, мол, не держи, но уходи подобру-поздорову. А коль ты не артельный – кто тебе работу даст? И начались скитания – бродил по селам, да выполнял мелкие починки за гроши. Смерд, он, если надо, и дом, и амбар себе сам поставит. Пусть и криво, но пошто ему красота?