Олежка пробудился от боли – то ли ворочался во сне, то ли привиделось что страшное – ударил кулаком левой руки в стену. Застонал, замычал, разлепил глаза, ничего не соображая во тьме кромешной, выпрямился на покрытом соломой и застланном рядниной топчане, откинул овчинную оболочину, покачал из стороны в сторону дремотной головой, потер пальцы – не шибко и стукнулся.
От печи несло хлебным духом – видно, взошли саженые с ночи ржаные хлеба. В углу тихо скреблась мышь. Поднялся, ощупью прокрался к столу, повел ладонью над столешницей, звякнула крышка кувшина с квасом. Крышкой с вечера маманя накрыла – значит, мошкара не налетела, можно пить. Сделал несколько жадных глотков, утерся рукавом рубахи, шагнул влево, толкнул дверь и побежал до ветру.
Только-только занималась утренняя заря, начинала гасить звезды, скоро и петух запоет, а мамка пойдет доить корову и кормить поросят – надо торопиться. Где-то за два-три дома скрипнул колодезный журавль, стукнуло кленовое ведро. Взоржал конь, лениво мыкнула в хлеву корова.
Завязав порты, подошел к медному кованому рукомою, наклонился над лоханью, подставил голову под ледяную воду, чуть не вскрикнул – сон как рукой сняло – и вытерся тут же висевшим на спице посконным рушником. На ярко-зеленой весенней траве у плетня блестел иней. Ртом выдохнешь – видишь пар. Вышел за ворота и вприпрыжку побежал вдоль защитной стены из толстенных заостренных кверху бревен.
Когда местный воевода Андрей Клобук только начал обучать мальчишку ратной науке, отец Олегу уши драл каждый день, а однажды, браги опившись, высек до мяса. Не дело потомственному плотнику-древоделе топор на саблю менять! Но батяня к сей сыновней страсти сам причастен: воевода, даром что служил нижегородскому князю Димитрию Константиновичу, ходил позапрошлым летом с месковлянами на Мамая. Там в сече жестокой лишился вместе с разбитым щитом кисти левой руки. Сказывал, что если б не горели рядом телеги бесерменские, и не догадался он сунуть раненую руку в огонь, истек бы кровью. Со временем привык пятью пальцами обходиться вместо десяти, да одна беда – щит не удержишь. Так батя что удумал: из сыромятной кожи сшил маленький мешок, намертво примостил его к основе и еще два махоньких ремня добавил. Всовываешь через два широких ремня в мешок культю, затягиваешь узкими – считай, щит сам к руке прирос. А чтоб еще вернее стало, мастеровой сочинил завязь вокруг груди и плеч княжеского кметя. Один крючок на узком, но прочном ремешке крепится к сей перевязи, другой – к основе. Перед боем, когда надо быть во всеоружии, но врага еще не видно, можно руку опустить, щит на ремнях сам висит.
Ох, и возлюбил Андрюха после этого и плотника, и его отрока! Пусть по летам воевода и считался молодым, но как взглянет пронзительными синими очами, как в гневе запустит в белые густые власы огромную длань – казалось, что в ней и железо таяло – так можно и бежать во всю прыть, не оглядываясь, ибо после головы клал он эту длань, по обыкновению, на крыж сабли. А с ней воевода, казалось, ни днем, ни ночью не расставался.
Олежка раньше никогда не видел живого героя. Батяня любил сказки баять, особливо по вечерам опосля забродившего квасу – и про древнего македонского царя, победившего языки и страны, и про Аннибала, прошедшего по горам с заоблачными вершинами и обрушившегося на Рим, и про варяжского князя Олега, прибившего щит к воротам Царьграда – в честь него и дал новорожденному имя. Но чтоб так, лицом к лицу – да он об этом и мечтать не мог!
Все и пошло от любви Андрея языком чесать. Начал он Олежке о битве на поле Куликовом сказывать – раз, другой, третий… Каждая следующая повесть, даром что велась об одном и том же, обрастала новыми подробностями, столь диковинными, что отрок иногда сомневался в их правдивости. Затем воевода показывал ему все в лицах, размахивал оружием, как-то дал в руки пацаненку саблю – и обомлел. Мальчишка – он и есть мальчишка, ладони маленькие, узкие, на черен обе в ряд ложатся – взял клинок обеими руками и принялся в точности по рассказам колоть, рубить, отбивать. Да и когда дружинники на заднем дворе иногда тешили себя, разнося бревна в щепки, чтоб науку ратную не забыть – не имелось у них более преданного зрителя, чем плотницкий сын.
Вот так и повелось – если воеводе скучно, а скучно ему, холостому, было всегда – брал он утром Олежку, и на задний двор, то палками друг о друга стучали, то настоящей саблей разрешал помахать. Когда ж докучали зеваки, вообще могли уйти в поле.