Урук-хай, или Путешествие Туда… - [43]

Хоббиты – мирный народ. Мы не любим ни воевать, ни драться. «Худой мир лучше доброй драки», – так у нас говорят. Но бывают мгновения, когда в душе самого неуклюжего доброго и трусливого хоббита просыпается мужество. Когда разум мирного обывателя уступает клокочущей ярости воина. Мы не любим ни воевать, ни драться, но, как и в былые времена древних битв, едва хоббит встаёт на ноги, его учат плясать брызгу-дрызгу. Учат и мальчиков, и девочек. Учат, не глядя на синяки и шишки, на сбивающиеся в кровь ноги, не жалея тумаков и розог для ленивых и неловких. Учат плясать и в одиночку, и в паре, и в хороводе, с ореховым прутиком и дубовой палкой, просто с пустыми руками. Учат, помня, что не всегда брызга-дрызга была весёлою, лихою пляской, и не всегда остаётся лишь пляской ныне.

Всё и произошло как в брызге-дрызге, само собой. Тело ушло в привычный, затверженный годами упражнений перекат. Цепь на шее, к счастью, не помешала мне, и мотыга, пролетев в дюйме от моих волос, высекла из камня искры и кройки. Одна из подошв коснулась неровного каменного пола, а вторая уже летела над ним в широком размахе «метёлочки». Она врезалась в прикрытую кожей грубого башмака чужую лодыжку, и даже в окружающем нас лязге, заглушающем всякие звуки, мне послышался хруст. Мой противник ещё падал, когда я взлетел над ним. Взлетел, как учили когда-то отец и дед, как в лихом переплясе на пару с Тедди, и невесть откуда взявшаяся в ладони рукоять кривого клинка тяжелила руку. Я рубанул клинком, как когда-то стегал ореховым прутом, рубанул, вложив в этот удар всю тяжесть своего приземления, всю клокотавшую во мне звериную ярость и горевшее в груди незнакомое дотоле упоение.

В обычной пляске мне не часто удавалось «запятнать» напарника. Но этот противник, от темени до подошв закованный в железо, не обладал увёртливостью хоббита. Воронёная сталь врубилась в полированную, и клинок, взвизгнув и рассыпав обжигающие малиновые искры, вырвался из моих рук. А на зерцале чужого доспеха появилась длинная и узкая щель. Чем-то чёрным, тёплым, липким и солёным плеснуло мне прямо в лицо, залив глаза. На несколько мгновений я перестал видеть, а когда снова разлепил ресницы, враг, выпустив из рук мотыгу, бился в предсмертных судорогах на мокром и скользком от крови камне.

И я понял, что только что убил гнома, и упоение моё – это упоение убийством.

Я плохо помню, что было дальше. Помню, что кто-то волок меня за руку во тьме подгорных пещер, но я не мог идти, и меня понесли на руках. Помню, что лежал на холодном, высасывающим из тела остатки тепла, каменном ложе, свернувшись калачиком, а надо мной кто-то то воюще рыдал, то, не таясь, во весь голос, выкрикивал страшные проклятия, то тихо и скуляще плакал. И гулкие отголоски в кромешной темноте многоголосо и жалобно рыдали, ругались и плакали. Помню, что чьи-то осторожные, неумело-нежные руки совали мне в рот кусочки чего-то жёсткого, но съедобного и поили то водой, то чем-то жгучим. Я покорно жевал и пил, не различая вкуса, и меня снова и снова влекли по тёмным, без единого проблеска света, проходам. Каменные стены их то разбегались в разные стороны, – и только по звуку шагов, обутых в подкованные сапоги ног, звенящему дальними отголосками, можно было догадаться, что они всё-таки есть, – то сжимались вокруг, давя на сердце неясным ощущением тяжести скальной толщи над головой.

Но все ЭТИ ощущения и чувства лишь слабо скользили по поверхности моего тёмного, как сами пещеры, разума. Вновь и вновь в сумраке моих воспоминаний возникали расширенные, удивлённые глаза за наличником глухого гномского шлема. В неморгающем взгляде этих глаз был тот же недоуменный вопрос, что и в выражении лица отрубленной головы несчастного орка у колодца фолдерской деревни: «За что меня так?» Ладони жгло ощущение шероховатой и тёплой рукояти орочьего меча, а лицо зудело под липкой коркой чужой крови. И хотелось рвать, соскребать с себя кожу, чтобы хоть на миг, на один лишь удар сердца избавиться от этого страшного в своей реальности зуда. Вот только руки не слушались желания. Память, услужливая, как палач, подсовывала всё новые и новые, незамеченные раньше, подробности, и с той же, палаческой, упрямой настырностью раз за разом задавала смятенному разуму один и тот же вопрос: «Я – убийца?»

Не знаю, сколько это продолжалось, должно быть, несколько дней. В себя я пришёл от того, что в зрачки мне заглядывало солнце.

Мы были в лесу. Я и Урагх. Одни. Урагх сидел рядом со мной, съёжившись обхватив длинными руками мохнатые, в козьей шкуре, колени. Глаза его были сухи и красны, и остановившийся взор был направлен сквозь меня куда-то вглубь земли, или, может, наоборот, он смотрел вглубь себя. Я попытался сесть, но мне это не удалось: тело слушалось плохо. Урагх, видимо, услышал шорох. Обратил на меня безразличный, мёртвый взгляд, помедлил, а потом с трудом, опираясь на землю руками, встал и пошёл разболтанной, неуверенной, шаткой походкой, словно был пьян.

Что мне оставалось делать? Я пополз за ним. Мы были скованы одной цепью. Это продолжалось весь день: он шатался впереди, я полз позади. Он не дёргал цепь и, садясь в траву, терпеливо ждал, когда я переворачивался на спину, чтобы полежать и дать отдых моим ослабевшим рукам. Я отдыхал, приходил в себя, и мы снова шли-ползли по этому тихому молчаливому лесу. Путь наш был так однообразен, что я даже и не заметил, как коснулось края земли солнце, и сгустились под кронами деревьев синие причудливые тени. Лишь тогда я почувствовал, что не могу ползти больше, и хотел окликнуть Урагха, но из горла вырвался лишь шипящий клёкот. Урагх оглянулся и в очередной раз сел на траву, и я провалился в милосердное, без всяких воспоминаний, сонное забытьё.