Уроки любви - [75]

Ее полотно произвело настоящий фурор. В нем видели и вечное выражение мужского и женского, и не менее вечное их противостояние, и апофеоз страсти, и трагедию непонимания, пытаясь при этом привязать манеру исполнения к какому-нибудь существующему течению. Джанет счастливо, но спокойно улыбалась, давая многочисленные интервью.

– Я не принадлежу и не хочу принадлежать ни к каким течениям. Я не пишу в защиту одних идей против других. Я работаю, только выражая себя, это самореализация, не больше.

Работа над этой картиной словно прорвала в Джанет какие-то плотины, и ее рука стала еще точней, а палитра ярче. Картинами она проясняла свое прошлое, а прошлое давало ей пищу для новых работ: у нее появилось много полотен, посвященных средневековью, особенно инквизиции, но и эти работы были лишь выражением ощущений, а не изображением. Она стала пробовать себя в новых техниках, пытаясь создать на холсте рельеф и добиваясь драматически-скульптурного эффекта.

Так прошел почти год – в упоении работой и полном самозабвении, и только в редких снах, как в прозрачном жарком мареве, появлялись перед ней призрачно-зеленые глаза, словно напоминавшие о том, что была и где-то есть другая, кроме творчества, жизнь, в которой она еще не достигла гармонии…

В мае Стив устроил в Нью-Йорке ее выставку.

Джанет летела в Америку с чувством легкой грусти не очень нужного возвращения в нелепую юность. Дом на Боу-Хилл стал штаб-квартирой американских гендерных исследований, и она прошлась по комнатам и этажам, порой не узнавая их – как и многие из нынешних обитателей дома не узнавали в этой молодой серьезной женщине с узкими плечами и каким-то отрешенным лицом ту, словно летящую, влюбленную в себя и мир юную дочку Патриции Фоулбарт.

Выставка открывалась в одном из самых престижных залов Нью-Йорка – в галерее Николса Палмера, да и фамилия автора была уже достаточно известной – словом, публика ожидалась избранная и шикарная. Утром, под удивленным взглядом Жаклин, Джанет спустилась в столовую в том же самом полотняном костюме цвета обработанной древесины, в котором и прилетела.

– Ты с ума сошла, – мягко улыбаясь, остановила ее француженка, которая в свои почти сорок не потеряла девической страсти к нестандартным нарядам. – Это же Нью-Йорк! Даже Стив решил тряхнуть стариной и появиться по-настоящему изысканным мужчиной! Между прочим, я специально сшила тебе к этому дню подходящее платье.

Но Джанет только поцеловала ее в крепкую розово-смуглую без пудры щеку.

– Спасибо, но, честное слово, я совершенно того не стою. Я буду в чем обычно.

* * *

Вернисажная толпа гудела привычным оживленным гулом, из которого ухо выхватывало то восторженное восклицание, то ядовитый шепоток неодобрения. Джанет, мало кому известная здесь в лицо, бродила по залу, на мгновения задерживаясь около многочисленных групп или любителей рассматривать картины в одиночестве. Ее не интересовали мнения – она пытливо всматривалась лишь в лица, пытаясь прочесть на них отражения тех чувств, которые были вложены ею в то или иное полотно. И когда лицо звучало в унисон с ее замыслом, ее собственное вспыхивало ревнивой и радостной улыбкой. Большая же часть поздравлений и похвал доставалась Стиву, так и лучившемуся гордостью – той отраженной гордостью за близкое тебе существо, которая зачастую бывает гораздо слаще гордости за себя самого.

…От массивных дубовых дверей зала донесся глуховатый ропот, всегда сопровождающий появление модной или значительной персоны. И действительно, быстрым, но неспешным шагом в зал вошел сухопарый высокий старик, по пятам за которым почтительно шла свита, состоящая в основном из сорокалетних бородачей и разодетых юнцов. Старик небрежно замедлял шаг у каждой картины и делал подобающую моменту мину на высокомерном лице. Но самое удивительное заключалось в том, что его выражения, так или иначе, всегда точно отвечали замыслам автора. Джанет с интересом двинулась по направлению к вошедшему, думая о том, что вот так, наверное, будет выглядеть в старости и Хаскем: презрение ко всему и точность во всем.

– Простите, а кто это? – не удержалась она, обратившись к первому попавшемуся на ее пути через огромный, заполненный до предела зал.

В ответ грузная девица, по виду и манерам – неутомимая посетительница каких только можно выставок, сначала оторопело взглянула на нее густо подведенными глазами, а потом, возмущенно фыркнув, отвернулась. «Бедная», – подумала Джанет и почти вплотную подошла к заинтересовавшему ее гостю, судя по реакции девицы – несомненно какой-то местной знаменитости. Старик как раз подошел к картине «Этюд 66», посвященной ее родителям. И вдруг в его непроницаемом лице что-то дрогнуло, и он надменно повернул свою птичью голову к свите, взглядом приказывая ей оставаться на месте, а сам сделал еще один шаг к большому, высоко повешенному холсту. Все замерли, и в этом живом молчании половины зала прошла, быть может, целая минута. И тут Джанет, стоявшая близко к старику, увидела, что по его ввалившейся щеке медленно катятся две отливающие перламутром слезы.

– Этого не может быть, – прошептал он. Свита немедленно обступила его, засыпая вопросами. – Покажите мне ее. – Старик нервно закрутил головой. От свиты отделился какой-то напомаженный юноша и, по-видимому, собрался искать автора.