Уроки любви - [8]

— Ну что с тобой, девочка моя? — Прижав голову дочери к груди, госпожа Лихвицкая покрывала поцелуями мягкие, пахнущие ландышем волосы. — Все прошло просто отлично, такой фурор! Скоро у тебя начнется совсем другая жизнь, Зизи. Да, другая! ты станешь выезжать, да, да — непременно выезжать, и принимать у себя друзей.

— Оставьте меня, маман! Прошу вас, я устала. — Высвободившись из объятий, Зося зарылась лицом в подушки. — А ты, Настасья, погоди… Послушай. только не смейся, ладно? Эти салюты, эти выстрелы… Ведь так бывает на кладбище, когда хоронят кого-то важного?

— Ну что за глупости, Зося! Стыдно такое говорить. — Настя присела на краешек кровати. — Во-первых, кладбище сегодня и поминать грешно. А, во-вторых, фейерверки для праздника. Только для праздника… Вот если кого-то из военных чинов в последний путь провожают, то стреляют салюты. Но тебя это вовсе не касается… Зось, а Зось? — Настя наклонилась к уху девушки и едва слышно сказала. — Все заметили, что с Ярвинцевым творилось сегодня что-то неладное. Он остается погостить здесь целых три дня!

* * *

…К утру большинство гостей разъехалось. Те, кто имели дома поблизости, отбыли к себе отсыпаться, пообещав вернуться к ужину. Несколько пар заняли гостевые комнаты на втором этаже, чтобы провести у моря весь следующий день.

Именинница, не спавшая до зари, уснула, когда солнце поднялось над садом. Мимо ее комнаты все ходили на цыпочках с улыбками умиления на устах.

Настя всю ночь помогала кухаркам, среди которых была и ее мать, мыть, разбирать посуду, укладывать ее по шкафам, что делать особенно никто не любил. Страшно подумать, сколько заплачено за один такой бокал или блюдечко — двухмесячного жалованья не хватит. А бьются легко — уж слишком легко, — никчемные вещицы. Настя орудовала с севрским фарфором и богемским стеклом очень ловко, словно оловянную посуду переставляла. И выглядела вовсе не уставшей, в то время как другие валились с ног.

Она почувствовала ломоту в спине, развязывая узел длинного полотняного передника. Работа окончена, вся дворня отпущена до обеда. Выйдя на крыльцо кухонной пристройки, Настя потянулась, разминая затекшие плечи. Легкий сарафан из желтого в синий василек ситца взмок от пота, и ничего не было желаннее сейчас для ее тела, чем прохладная морская волна, лениво плескавшая под крутым берегом.

Не раздумывая, Настя начала спускаться, босая, по крутой тропинке среди кустов цикория, раскрывших в эти утренние часы свои мохнатые лазурные цветы. Запах моря бодрил и радовал — она птицей слетела вниз и стянув через голову сарафан у самой кромки прибоя, стремительно врезалась в воду. каскады брызг осыпали ее смуглое тело алмазной россыпью. Настя потянулась и, закрутив вокруг головы косу, неторопливо пошла наперерез волне. Потом поплыла, мягко раздвигая перед собой воду. Ни всплеска, ни шума — лишь мерное скольжение по синей, зеркальными зайчиками играющей глади.

Часть берега за крутым уступом была видна сверху. Настя без опасения растянулась на глыбе шершавого слоистого песчаника. Охватившая ее тут же дремота была столь сладкой, нежно дурманившей, что когда вниз посыпались камешки от чьих-то ног, Настя прошептала: «Хоть стреляйте, — не поднимусь…»

— Умоляю, не поднимайся, не шевелись, радость моя, чудо, счастье мое! Я лишь посижу рядышком и исчезну, «черной молнии подобный», взовьюсь в небо. как вчера пугал господин Лихвицкий совместно с Пешковым…

Настя узнала голос Алексея. но не взвизгнула, не вскочила, торопливо натягивая на влажное тело сарафан, и даже не подняла век. Впервые в жизни она лежала нагая перед мужчиной, в ярком свете солнечных лучей, и мужчиной этим был тот самый — единственный, кому она мечтала принадлежать всецело. Девушка ощущала прикосновение его взгляда — ласкающего, восхищенного, воспламеняющего кровь, — от темнеющих подмышек закинутых за голову рук к маленьким грудям, ставшим вдруг твердыми, тяжелыми, и ниже — к плоскому животу и темнеющему холмику между слегка раскинутых ног.

Она постаралась дышать ровно, притворяясь спящей. Но гулкие удары сердца отдавались в висках, в пульсирующих на шее жилках и даже в кончиках внезапно похолодевших пальцев. Когда губы юноши трепетно коснулись ее плеча, она, обхватив его жесткие, густые, черные, как у цыгана кудри, и притянула голову к своей груди. Она постанывала, извиваясь. пока Алексей гладил, мял, покрывал поцелуями ее тело. Он терял рассудок, становясь все настойчивее. И вдруг, оторвавшись от девушки, замер, прислушался.

— Фу, черт! Я просто обезумел… Прости, Анастасия, прости. — Он поднялся, поправляя белую сорочку и светлые полотняные брюки. — Здесь кто-то был.

— Кто?! — Схватив сарафан, Настя поспешно натянула его. — Барин? Чужие?

— Не разобрал. Вон за тем камнем. И, кажется, давно наблюдал за нами… Я ведь тоже пришел окунуться, но увидел, как ты отдаешься морю и не смог заставить себя уйти или отвернуться… Это волшебно, Настя! Так рождалась из морской пены Венера… — Он присел рядом с ней на камень и, набрав горсть плоских камешков, кинул один из них в воду хитрым движением с подсечкой. Стежки прыгающего голыша прошили морскую гладь пять раз.