Уроки дыхания - [96]

– Я всего лишь пытаюсь сообразить, что нам купить на сладкое, – сказала Мэгги. Но все-таки повернулась и протянула руку к ремню. – Твой папа больше всего любит мороженое, посыпанное мятным шоколадом, – сообщила она Лерой.

– Ой, я тоже, – обрадовалась та.

Фиона сказала:

– Ну что ты плетешь? Ты же ненавидишь мятный шоколад.

– Нет, люблю, – заявила Лерой.

– Ни капельки ты его не любишь!

– А вот люблю, ма. Я его только маленькой не любила.

– Тогда выходит, мисс, что вы были маленькой еще на прошлой неделе.

Мэгги поспешила спросить:

– А что еще ты любишь из сладкого?

– Ну, мороженое со сливочной помадкой, – ответила Лерой.

– О, какое совпадение! Джесси тоже от него без ума.

Фиона закатила глаза. А Лерой спросила:

– Правда? По-моему, лучше мороженого не бывает.

– Я не раз видела, как ты вообще обходилась без сладкого, если тебе предлагали только мороженое с мятным шоколадом, – сказала Фиона.

– Не думай, что ты обо мне все-все-все знаешь! – крикнула Лерой.

– Господи, Лерой, – сказала Фиона и обмякла на сиденье, скрестив на груди руки.

Они уже ехали по Мэриленду, пейзаж вокруг казался Мэгги другим – более пышным. Пустые, свободные от скота склоны холмов обрели сочный, идеально зеленый оттенок, длинные белые изгороди мерцали в тускневшем свете, как под луной. Айра насвистывал «Сонную девчушку». Почему, Мэгги поняла не сразу. Означает ли это, что он устал – или нечто иное? А потом сообразила: скорее всего, он вспомнил те дни, когда Лерой была совсем маленькой. Эту песню они напевали, убаюкивая ее, – он и Мэгги, на два голоса. Мэгги откинула голову на спинку сиденья и стала повторять про себя строчки, которые высвистывал Айра.

«Когда ты играешь дома, засыпая к восьми…»

Она взглянула себе на запястье и увидела сразу двое часов. Одни – ее обычные, маленькие «Таймекс», другие – большие, старые, увесистые мужские часы на широком кожаном ремешке. Собственно говоря, они принадлежали ее отцу и не то потерялись, не то сломались многие годы назад. Циферблат у них был прямоугольный, красноватый со светло-синими цифрами, которые светились в темноте. Она прикрыла запястье ладонью, наклонилась, чтобы увидеть, как загораются в маленькой пещерке сумрака цифры. От пальцев пахло жевательной резинкой. Сидевшая рядом Серина сказала: «Еще пять минут, о большем не прошу. Если за это время ничего не произойдет, мы уйдем, обещаю».

Мэгги подняла голову, посмотрела сквозь листву на двух каменных львов по другую сторону улицы. От них, изгибаясь, уходила по безупречной лужайке дорожка к старинному кирпичному дому в колониальном стиле, в этом доме жил отец Серины. Парадная дверь была сплошной, даже без маленьких стеклянных окошек, которые размещают слишком высоко, чтобы от них был какой-то прок. Мэгги не понимала, как может Серина с таким напряжением вглядываться во что-то настолько невыразительное и неприступное. Они сидели, неудобно скорчившись, среди переплетенных ветвей рододендрона. Мэгги сказала: «Ты то же самое полчаса назад говорила. Никто оттуда не выйдет».

Серина положила ей на руку ладонь: тише! Дверь распахнулась. Мистер Барретт вышел из нее, повернулся, что-то сказал. Появилась, натягивая перчатки, его жена в узком платье с длинными рукавами – коричневом, почти того же оттенка, что костюм мистера Барретта. Ни Мэгги, ни Серина ни разу, даже по уик-эндам, не видели его одетым во что-либо кроме костюма. Он похож на обитателя кукольного домика, думала Мэгги, на пластмассового человечка в нарисованной и неснимаемой одежде, с короткой стрижкой и бесцветным лицом. Он закрыл дверь, взял жену под локоток, и они двинулись по скрипевшему под их ногами песку. Проходя между каменными львами, они смотрели, казалось, прямо на Мэгги с Сериной; Мэгги различила в коротких волосах мистера Барретта серебристые иголочки. Но его лицо не сказало ей ничего, как и лицо его супруги. Оба круто повернули налево и направились к стоявшему у бордюра длинному синему «кадиллаку». Серина затаила дыхание. Мэгги же почувствовала почти удушающее разочарование. До чего же непроницаемы эти люди! Их можно разглядывать целый день и ничего о них не узнать. (Да скорее всего, и о других супружеских парах тоже.) А ведь были же и у них мгновения, о которых не ведал ни один человек на свете, – скажем, когда они впервые любили друг друга или когда разговаривали однажды, среди ночи, после того, как кто-то из них проснулся в испуге.

Мэгги, повернувшись к Серине, сказала: «Ах, Серина, я так сожалею о твоей утрате». Одетая в красное похоронное платье Серина промокала слезы бахромой черной шали. «Так сожалею, душа моя», – сказала Мэгги и проснулась, тоже плача. Она подумала, что лежит дома в постели, а рядом спит Айра, дыша так ровно, как шуршат по асфальту покрышки машин; его теплая, голая рука покоится под ее головой. Однако то была не рука, а подголовник автомобильного сиденья. Мэгги выпрямилась, кончиками пальцев смахнула с ресниц слезы.

Свет притушили еще на одно деление шкалы, которая завершается темнотой, они уже ехали по протяженному, запутанному торговому району, что раскинулся прямо над Балтимором. Мелькали сверкающие вывески: КАЧЕСТВЕННАЯ САНТЕХНИКА, и ГРИЛЬ СЕСИЛИ, и ЕШЬ, ЕШЬ, ЕШЬ. От Айры остался лишь серый профиль, а повернувшись назад, Мэгги увидела, что лица Лерой и Фионы обесцветились, красочными на них остались лишь отблески неона.