Урок женам - [11]

Но на этот раз я начинаю писать, увы, не для Робера. Он считает, что теперь знает все, что я могу чувствовать или думать. Я буду вести этот дневник в надежде на то, что это поможет мне навести небольшой порядок в моих мыслях и разобраться в самой себе, задумавшись, подобно Эмилии Корнеля, над тем, «чем я рискую и к чему я стремлюсь».

В молодости в этих строках я видела только цветистость. Они мне казались глупыми, как часто кажется все, что не очень хорошо понимаешь, а сегодня они кажутся смешными и цветистыми сыну и дочери, которых я заставила эти слова выучить. Вероятно, надо обладать хотя бы небольшим житейским опытом, чтобы понять, что всего того, к чему стремишься в жизни, можно надеяться достичь, лишь рискуя именно тем, что тебе дорого. Сегодня же я стремлюсь к своему освобождению, а рискую уважением общества и уважением моих двух детей. Что касается уважения общества, пытаюсь себя убедить в том, что оно меня не волнует. А уважение моих детей мне дороже всего; сейчас, когда я пишу эти строки, я особенно остро это чувствую, настолько, что даже задаю себе вопрос, не ради них ли в первую очередь я пишу. Мне хотелось бы, чтобы потом, если им доведется их прочитать, они нашли бы в этих строках оправдание или по крайней мене объяснение моего поведения, которое после неизбежных соответствующих внушений они будут безжалостно осуждать.

Да, я знаю и постоянно себе повторяю, что, уходя от Робера, внешне во всем буду виновата я сама. Я не разбираюсь в законах и боюсь, что мой отказ продолжать с ним жить под одной крышей может лишить меня материнских прав. Адвокат, к которому я хочу обратиться по возвращении в Париж, расскажет, как избежать этой ситуации, которая для меня будет невыносимой. Я не могу допустить, чтобы у меня отняли детей, но я так же не могу больше оставаться с Робером. Единственное средство избежать к нему ненависти заключается в том, чтобы не видеть его. Или даже не слышать… Написав это, я уже почувствовала, что ненавижу его, и какими бы ужасными мне ни казались эти слова, видимо, потребность написать их заставила меня вновь открыть эту тетрадь, ибо сказать этого я никому не могу. Я помню то время, когда Ивонна не осмеливалась со мной говорить, опасаясь омрачить мое счастье. Теперь наступила моя очередь молчать, а впрочем, поймет ли она меня?.. Скорее, поймет меня ее муж, который сначала казался мне таким эгоистичным, таким вульгарным, а на самом деле, как я теперь знаю, он очень отзывчивый человек. Иногда я замечала в этом действительно достойном человеке едва уловимую нотку презрения по отношению к Роберу; например, когда Робер, рассказывая о беседе, в которой ведущую роль он, естественно, приписывал себе, с самолюбованием процитировал свои собственные слова и добавил:

— Вот что я счел должным ему сказать.

— А он что счел должным тебе ответить? — спросил доктор Маршан.

Казалось, что на мгновение Робер растерялся. Он чувствует, что Маршан осуждает его, и это ему очень неприятно. Думаю, что лишь из уважения ко мне Маршан удерживается от насмешек, так как я сама знаю, насколько язвительным он иногда бывает по отношению к некоторым самодовольным людям, не сбить спесь с которых он просто не может. И звучные фразы Робера его, конечно, не вводят в заблуждение. Мне иногда даже приходила в голову мысль, что только из-за дружеского отношения ко мне он с ним все еще встречается. А в тот вечер я, пожалуй, даже с облегчением поняла, что не я одна была доведена до предела вошедшей в привычку манерой Робера постоянно говорить, что он «счел должным сделать» то, что он сделал, только потому, что он хотел этого, или — что бывает еще чаще — потому, что он считал уместным поступить таким образом. В последнее время он достиг еще большего совершенства. Теперь он говорит: «Я счел своим долгом…» Как будто он был движим высокими моральными побуждениями. Его манера говорить о долге вызывает у меня отвращение к любому «долгу» его манера ссылаться на религию делает подозрительной любую религию, а его манера играть на добрых чувствах раз и навсегда оттолкнет вас от них.

3 июля

Я вынуждена была прервать повествование, чтобы отвести Густава к врачу. Слава богу! Врач меня очень успокоил. Благодаря Маршану, вовремя предупредившему нас, мы своевременно начали лечение. Местный врач, который очень внимательно обследовал Густава, утверждает даже, что вскоре можно будет не бояться рецидивов. Он полагает, что сразу же после каникул Густав сможет пойти в лицей и, таким образом, он не отстанет в учебе из-за болезни. Я не особенно удовлетворена тем, что написала вчера. Мне кажется, что моей рукой водила жажда обвинений, которые могут показаться необоснованными, если я не дам более подробного объяснения. У каждого из нас есть свои недостатки, и я знаю, что мир в семье не может поддерживаться без мелких взаимных уступок. Так почему же недостатки Робера стали для меня до такой степени невыносимыми? Не потому ли, что именно то, что меня доводит до отчаяния сегодня, раньше мне казалось очаровательным, достойным всяческих похвал? И в эту ловушку я попалась?.. Да, я вынуждена признать: изменился не он, а я. К такому выводу я пришла. В результате я лишилась даже моих лучших воспоминаний. С каких высот я спустилась на землю! Для того чтобы объяснить себе эту перемену, я перечитала то, что писала в этой же тетради двадцать лет тому назад. С каким трудом я узнаю себя в той наивной, доверчивой и немного глупой девочке, которой я тогда была! Я все еще слышу фразы Робера, которые я постоянно цитировала и которые наполняли мое сердце радостью и гордостью за любимого человека. Но теперь я воспринимаю их по-другому. Я пытаюсь отыскать причины этого недоверия, которые испытываю сегодня. Думаю, что оно зародилось вскоре после нашей свадьбы, в тот день, когда мой отец, восхищаясь системой классификации картотеки Робера, спросил его: