Урок - [31]

Из Киришей я отправился в Ленинград, в судебно-медицинскую экспертизу, чтобы познакомиться там с уголовным делом.

«Один раз папа избил Сережу еще на старой квартире кастрюлей с горячей картошкой, даже вся картошка от ударов в кастрюле размялась...» (Из показаний в деле девятилетнего Толи.)

Уезжал я с тяжелым чувством. Дима Баранов еще не знает, как пишется слово «Москва», делает в нем две ошибки (помните его письмо к матери: «я буду в Маске...»), но уже знает другое.

– Папа получает сто восемьдесят рублей, а мама – шестьдесят,– объяснял он в милиции.– И мама еще должна платить ему алименты за нас – девятнадцать рублей? Ну, вы сами подумайте, как ей жить?..

Это отец и мать посвятили малышей во все свои жизненные расчеты и просчеты, по их вине могут не зарубцеваться раны – не те, что снаружи, на теле, а те, что внутри. Это они, мать и отец, виноваты в том, что еще, по сути дела, не начавшие жить дети испытали то, что иному не увидеть за всю взрослую жизнь.

Сейчас детям у матери лучше, чем у отца. Но хорошо ли?

И еще думаю о Баранове. Что бродит в его дремучей, непробудившейся душе теперь?

Уже в Ленинграде, в судебно-медицинской экспертизе, я в дверях лицом к лицу столкнулся с Барановым. Он шел, опустив голову.

– Пусть судят. Мне только в тюрьме за это стыдно сидеть. Перед другими стыдно. Другие крали, убивали. А я за что? За собственных детей...

Баранов уже сидел раньше за хулиганство – три года. И за воровство: один раз семь лет дали, другой – десять. И там ему все понятно было. А тут – и не понимает ничего. И стыдно ему, что «порядочный» уголовник в тюрьме может не подать руки.

1970 г.

ДРАМА В БЕЧЕВИНКЕ

На северо-западе Вологодской области расположился уютно Белозерск. На Белом озере. Отсюда до придорожной деревушки Бечевинка – сорок семь километров.

Здесь убили председателя колхоза. В собственном доме.

Случись это более полувека назад, каждый школьник объяснил бы – коллективизация, враги... А теперь?

Первый раз Николая Шипунова судили за драку – пустил в ход нож. Не Николай еще даже, а Коля – было ему тогда пятнадцать, и жил он в Череповце. Срок свой – пять лет – отбыл день в день. На свободе, всего через полтора месяца, снова пьяный, ударил ножом человека. При задержании оказал сопротивление работнику милиции. Восемь лет отсидел снова – день в день. Вернулся уже в Бечевинку, к матери.

Отпущен он был под строгий административный надзор Белозерской районной милиции. Все просто, система далеко не новая, в былые века даже при негласном надзоре знали о подопечном все: когда просыпается, что читает, с кем и какую ведет переписку. А уж о гласном надзоре и говорить нечего – знали, какие сны видит.

Надзор за Шипуновым был возложен на участкового милиционера Васюкова – тоже Николая, к нему на регистрацию поднадзорный обязан был являться каждый понедельник. Шипунов только глянул на своего тезку, улыбнулся девчатам:

– Я вашего Анискина в снег закопаю.

И правда, Васюков ничто перед Шипуновым, хоть и молодой, но рыхлый какой-то. А Шипунов – ас.

Участковый Васюков ездить в Бечевинку на мотоцикле за двадцать километров от дома – отмечать по понедельникам поднадзорного Шипунова – посчитал обузой: исполком сельского Совета присмотрит.

После долгого заключения трудно привыкать к свободе. Случается, освободившийся рецидивист просится обратно в колонию. Там он все знает, там – все понятно, здесь – все позабыл, от всего отвык. Едет домой – с мешков не слезает, кругом чемоданы на вокзале, хозяев не видно – ему странно: никто не ворует. Один такой побродил день по городу, пришел к начальнику милиции: «Отправьте обратно в колонию, я здесь не могу». Начальник отвечает: «И я не могу: не за что». Начальник ему: «товарищ», а тот в ответ: «гражданин». Утром рано разбил витрину в универмаге: «Теперь можете?»

Николай Шипунов пробыл в заключении с пятнадцати до двадцати восьми лет, то есть вся жизнь – колонии и тюрьмы. Ушел мальчишкой, вернулся уставший, злой, заматерелый.

– Ты уж, Колюня, больше туда не попадай,– сказала ему мать.

– Не бойся.

В Бечевинке начал честно привыкать к свободе. Не пил, одевался подчеркнуто аккуратно. Мать почувствовала поддержку – Коля починил обе электроплитки, чайник, патефон. Заготовил на зиму дрова. Наметил крылечко сделать, навес к нему, крышу починить, забор поставить. Характера, правда, не хватало, не мог долго на одном месте, поколет-поколет те же дрова, не закончит – убежит. А если что не получается – вовсе бросает.

Вроде как все, но – нет, выдавал себя: дерганый был, настороженный, любой шорох, чужой звук – он резко, хищно разворачивался, незнакомый человек на дороге – он уходил в сторону. Сны-то ему, видно, снились старые.

А надзора никакого и не было: участковый Васюков его вниманием не удосужил, а отмечаться в сельсовете по понедельникам нетрудно. Пришел во вторник – тоже отметили. Уехал в Череповец к друзьям раз, другой – вовсе не отмечался, и тоже тихо. А однажды пришел в сельсовет пьяненький, расписался – ни звука.

И при эдакой-то свободе Николай Шипунов еще держался, еще устроился на работу в Белозерский лесопункт – валил лес. Поработал две с половиной недели (и неплохо, втянулся, с азартом), потом бросил. И никто не спросил: что, почему? То ли действительно заболел, то ли надоело. На работу снова собрался через две недели. Рано утром уже в автобусе Шипунова встретил бригадир Саша Хоменко: «Ты что, Коля, на работу? Не допущу, пиши объяснительную начальству». Шипунов покорно вышел.