Урок немецкого - [11]

Шрифт
Интервал

Художник снова наполнил рюмки и отставил бутылку на высокую полку, откуда ее трудно было достать. Оба сидели молча и смотрели друг на друга — открыто, не исподтишка.

Они слышали, как ветер, завывая, пролетает над домом и, забравшись в камин, исследует его до самого дна. Он спугнул компанию воробьев на дворе и перетасовал ее в воздухе со стаей скворцов. Фигурные башенки на коньке крыши и флюгер поскрипывали на ветру. В воздухе носился запах гари — издавна знакомый запах, и для него имелось объяснение: голландцы жгут торф, говорили у нас, и на этом успокаивались.

Художник молча кивнул на рюмку, оба выпили, отец встал и, согретый джином, зашагал взад и вперед, а потом от стола направился к угловой полке; подняв глаза, он остановил их на «Пьерро, примеряющем маску», мельком взглянул на «Жеребят в вечернем освещении» и на «Продавщицу лимонов» и, наконец придумав, что сказать, снова вернулся к столу.

Неопределенным, но широким жестом обведя картины, отец спросил:

— И все это Берлин хочет запретить?

Художник пожал плечами.

— Есть и другие города, — сказал он. — Есть Копенгаген и Цюрих, есть Лондон и Нью-Йорк, и есть Париж.

— Берлин есть Берлин, — возразил отец, а затем: — Как, по-твоему, Макс? Чем ты им не угодил? Отчего тебе больше нельзя работать?

Художник помедлил с ответом.

— Может быть, я говорю лишнее.

— Говоришь? — удивился отец.

— Красками, — пояснил художник. — Краска — она о многом рассказывает, а иногда берется даже что-то утверждать. Краска, она тоже соображения требует.

— В письме не то написано, — возразил отец. — Там чего-то насчет яда.

— Знаю, — сказал художник с хмурой усмешкой. — Они не любят яда. Но немного яда полезно. Яд вносит ясность.

Он наклонил к себе цветок на высоком стебле — помнится, это был тюльпан, — и стал двумя пальцами пощелкивать по его лепесткам, как это делал Закадычный друг мельницы с ее крыльями; только раздев меткими пальцами цветок донага, он отпустил стебель, позволив ему выпрямиться. Потом взглянул на бутылку, но не стал снимать ее с полки.

Чувствуя, что художник чего-то еще ждет от него, отец сказал:

— Это не моя затея, можешь мне поверить. Я тут ни при чем, мое дело передать.

— Знаю, — сказал художник. — Эти недоумки — точно они не понимают, что нельзя запретить кому-то рисовать. Они, пожалуй, многим могут распорядиться, у них на то и средства есть, они могут запретить то или другое, но чтобы человек перестал рисовать — не в их власти. Были уже такие, что на это замахивались задолго до них, они бы почитали об этом на досуге: против нежелательных картин защиты нет; художника можно изгнать из страны, его можно ослепить, а был случай — художнику отрубили руки, так он ухитрился писать ртом. Дурачье! Точно они не знают, что существуют невидимые картины.

Отец обошел по краю стол, за которым сидел художник, но больше не задавал вопросов, а ограничился тем, что подвел черту:

— Запрещение решено и объявлено, Макс, вот в чем дело.

— Да, — сказал художник, — так ведь то в Берлине. — И он открыто посмотрел на отца долгим испытующим взглядом, словно заставляя его сказать то, в чем сам он, художник, заранее уверен, и от него, должно быть, не укрылось, что отцу нелегко дался ответ:

— Они мне, Макс, мне поручили следить за выполнением приказа, так и знай.

— Тебе? — спросил художник, а отец на это:

— Мне, конечно, ведь я тут, рядом.

Оба поглядели друг на друга, один — сидя, другой — стоя, молча смерили друг друга глазами, должно быть вспоминая, что им известно друг о друге, чтобы представить себе, как им впредь держаться друг с другом, каждый спрашивая себя, с кем ему придется отныне иметь дело, когда они будут встречаться тут и там. Таким образом, сверля друг друга взглядом, они, я сказал бы, повторяли одну из картин художника — «Двое у забора», на которой два старика, внезапно представ друг перед другом в оливково-зеленом свете, два издавна знакомых старика, соседи по саду, словно впервые в этот миг с удивлением видят друг друга в состоянии обоюдной обороны. И мне представляется, что у художника вертелся на языке совсем другой вопрос, когда он наконец спросил:

— Каким же образом, Йенс? Как ты собираешься следить за выполнением приказа?

Прослушав на сей раз дружескую фамильярность в интонации художника, отец заявил:

— А вот увидишь, Макс!

Тогда художник встал и, слегка склонив голову набок, смерил отца взглядом так, словно ему уже ясно, на что тот способен, а когда отец счел своевременным снять с гвоздя накидку и, расставив ноги, стал скреплять полы зажимом, художник сказал:

— Оба мы из Глюзерупа, верно? — На что отец, не поднимая головы:

— Из собственной шкуры не выскочишь, будь ты сто раз из Глюзерупа!

— А тогда следи за мной в оба! — напутствовал его художник.

— Как-нибудь. Поживем — увидим! — сказал отец, протягивая руку. И тот ударил по ней, да так и не выпустил, пока они шли к порогу. Только перед выходом в сад пальцы их разомкнулись.

Отец стоял вплотную к двери, почти притиснутый к ней художником, и это мешало ему увидеть дверную ручку; нашаривая у себя под боком, он несколько раз промахнулся, но наконец нащупал, да сразу же и надавил, чтобы как можно скорее очутиться за пределами досягаемости художника.


Еще от автора Зигфрид Ленц
Минута молчания

Автор социально-психологических романов, писатель-антифашист, впервые обратился к любовной теме. В «Минуте молчания» рассказывается о любви, разлуке, боли, утрате и скорби. История любовных отношений 18-летнего гимназиста и его учительницы английского языка, очарования и трагедии этой любви, рассказана нежно, чисто, без ложного пафоса и сентиментальности.


Рассказы

Рассказы опубликованы в журнале "Иностранная литература" № 6, 1989Из рубрики "Авторы этого номера"...Публикуемые рассказы взяты из сборника 3.Ленца «Сербиянка» («Das serbische Madchen», Hamburg, Hoffman und Campe, 1987).


Брандер

Повесть из 28-го сборника «На суше и на море».


Бюро находок

С мягким юмором автор рассказывает историю молодого человека, решившего пройти альтернативную службу в бюро находок, где он встречается с разными людьми, теряющими свои вещи. Кажется, что бюро находок – тихая гавань, где никогда ничего не происходит, но на самом деле и здесь жизнь преподносит свои сюрпризы…


Живой пример

Роман посвящен проблемам современной западногерманской молодежи, которая задумывается о нравственном, духовном содержании бытия, ищет в жизни достойных человека нравственных примеров. Основная мысль автора — не допустить, чтобы людьми овладело равнодушие, ибо каждый человек должен чувствовать себя ответственным за то, что происходит в мире.


Вот такой конец войны

Рассказ опубликован в журнале "Иностранная литература" № 5, 1990Из рубрики "Авторы этого номера"...Рассказ «Вот такой конец войны» издан в ФРГ отдельной книгой в 1984 г. («Ein Kriegsende». Hamburg, Hoffmann und Campe, 1984).


Рекомендуем почитать
Обозрение современной литературы

«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».


Деловой роман в нашей литературе. «Тысяча душ», роман А. Писемского

«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».


Ошибка в четвертом измерении

«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».


Мятежник Моти Гудж

«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».


Четыре времени года украинской охоты

 Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...


Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона

Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.