Урок - [63]

Конечно, бабушка думала о чести семьи, но в реальной жизни она одновременно и оберегала ее, и убивала, возвышала и разрушала.

Ее имя защищало внука, как исполинский щит. Этот щит защищал от ударов извне, но не мог защитить от внутренних бурь. Когда внук начал расхищать ее бесценную, уникальную библиотеку, она ужаснулась и… дала ему денег, чтобы не расхищал. Когда доходили до нее вести об игре в тотализатор, о перепродаже икон, она опять ужасалась… и давала денег.

…Молния начала гаснуть, и я подумал: а в сущности, за что обвинять внука? Чтобы оберегать честь семьи, надо в самой семье получать уроки чести. Но чтобы давать эти уроки, надо честь ставить выше — даже! — любви — даже! — к внуку.

Я не рискну говорить мимоходом о вине большого человека — Бабушки. Если и была вина, то трагическая, оплаченная великой болью сердца и требующая не моего, а почти шекспировского исследования…

…В одной старой рыцарской песне есть загадочная для сегодняшнего уха строка: я любил бы тебя больше всего на свете, — поет любимой рыцарь, — если бы не любил больше всего на свете честь. Как это понимать? Как умаление любви? Напротив, как твердую гарантию ее. Суть в том, что рыцарь, ставящий любовь выше чести, в любви ненадежен, ему верить нельзя.

Сегодня наше гуманное чувство возмущено, когда мы читаем в старой книге о том, как отец во имя чести семьи убивает сына. Эта жестокость непонятна нам и абсолютно для нас неприемлема. А о чем говорит сегодня наше гуманное чувство, когда сын убивает отца (пусть посмертно, в доброй памяти людей), потому что чести семьи для него не существует?

А без чести нет и человека, есть одушевленный обладатель неодушевленных вещей. Человеческая жизнь без чести может быть описана в кратких и бедных терминах «описи имущества».

«И втрое скрученная нить не скоро порвется», — говорил Экклезиаст; и во все века видели в этом образе крепость семьи, а если шире — рода, государства. В нашей истории нить, скрученная именно втрое — бабушка, сын, внук, — порвалась, потому что абсолютно могущественной, нервущейся делает ее лишь самая невещественная вещь в мире — честь. А ее не было.

…Молния погасла. Тень отца рядом со мной как бы уменьшилась, начала истаивать и истаивать и, истаивая, задала мне последний вопрос: «А может быть, он когда-нибудь все поймет и заплачет?»

Тень отца исчезла; в зале суда в ожидании, пока начнется очередное разбирательство, сидели заинтересованные лица и все те же соглядатаи, что и раньше. Один из них, не имевший ни малейшего отношения к делу, вызывал во мне острое любопытство. Он постоянно делил имущество, о котором шла речь на суде, и почему-то делил не на две части, а на три. Мне он объяснил, что руководствуется лишь эстетическими соображениями, имея при этом в виду не красоту и ценность вещей, а математическое совершенство самого решения. «Кому же отойдет третья часть, — допытывался я, — если даже сын и не выиграет дело?» Соглядатай улыбнулся безумно. «Мы устроим выставку в коридоре суда, маленькую выставку — две-три картины, золотая цепочка и старинный комод в накидке из соболей». — «Для чего выставку?» — не унимался я. «Для истцов и ответчиков, — бормотал он невнятно, — но назовем это не стенд, а торжественно — антиалтарь».

И я тогда совершил одно небольшое психологическое открытие. Вот в чем его суть. Так же, как нельзя безнаказанно разыгрывать все время безумие: Гамлету что, он и играя сумасшедшего остается абсолютно нормальным, а вот Офелия — та, действительно, сходит с ума, это как бы плата за «игру в сумасшествие», — так же нельзя безнаказанно выставлять людей нормальных в качестве безумнее: сумасшедшие начинают казаться при этом aрхинормальными, — например, организаторами мероприятии по борьбе с вещизмом.

Вторая посмертная судебно-медицинская экспертиза, куда вошли лучшие медики страны, полностью подтвердила выводы первой: «Интеллектуально активен, эмоционально адекватен, за собственные действия отвечает».

Словом, полный хеппи-энд: папу не удалось посмертно записать в безумцы, семейные узы посмертно не разорваны.

Мне неизвестно, что отойдет сейчас сыну, а что останется у вдовы. И окончится ли дело миром или будет новый суд. Да и неинтересно это…

…А вот что интересно: заплачет ли сын когда-нибудь при воспоминании об этом суде? То, что заплакать захочется ему, не сомневаюсь, а вот удастся ли?

Может, и не удастся, как не удалось тем душам, обманувшим любовь и доверие родных, которых Данте поместил на самое дно ада, они синели изо льда, хотели заплакать и не могли: «Веки им обледенил мороз».

Над пропастью

1

После этюда из «Золушки» Виктория танцевала вальс Шопена. Она была в том же бальном, ниспадающем, белом, а в руках у нее развевалось теперь что-то легкое, как облако, воздушное, и это туманило ее лицо. Мне казалось, что я ее вижу не с третьего ряда партера, что мы сейчас не в одном зале, а в разных домах, и я наблюдаю — поверх улицы — из окна в окно, как она у себя в комнате танцует… Ощущение это рождалось, наверное, и оттого, что в лице у нее действительно появилось что-то домашнее, точно она вернулась к себе и вот отдыхает душой в родных стенах.