Урок - [137]

В сущности, у него было мироощущение человека искусства, во многом романтическое. Не случайно же, конечно, он когда-то мечтал быть архитектором. Он был человеком разносторонне одаренным и в то же время ни в одном из этих дарований не был уверен. Поэтому, наверное, и пошел, по настоянию родителей, в медицинский институт. Но все говорит о том, что он все больше не находил себя в медицине. «И стены вовсе не больницы должны твой голос отражать» — это ведь не только про поющую сокурсницу Любу, но, думаю, про себя.

Трудно винить родителей Валерия, у них была непростая и нелегкая судьба: отец — рабочий-грузчик, мать — медсестра. Всю жизнь для нее врачи были существами высшего порядка. И она страстно мечтала о том, чтобы подобным существом стал и ее сын. Я не раз и подолгу беседовала, исследуя эту трагедию, с родителями Валерия. Честные, хорошие люди. Они совершенно искренне и самоотверженно «жили для него». Они хотели для него только хорошего, но хотели по собственному разумению. В их жизни не хватало устойчивости, стабильности. Благополучие чисто материальное стоило им немалых усилий, и для сына они хотели того, чего не было у них и о чем они мечтали, — солидности. «Он будет врачом», — говорила мать. Для нее это было вершиной… И Валерий, выдержав большой конкурс, поступает в медицинский, и достигает третьего курса, и задается, судя по стихам и воспоминаниям товарищей, вопросом: «Зачем я живу?» — и ищет ответа.

В сущности, у него со всеми хорошие отношения, начиная с хозяйки, у которой он снимает комнату, и кончая деканом. Его любят товарищи. Они чувствуют в нем романтика. И им, натурам более земным, это импонирует. Более того, они чувствуют в нем, физически крепком, хрупкого романтика, и это вызывает нежность. А между тем, несмотря на всю хрупкость, он был натурой не только цельной, но и сильной. Об этом, в частности, говорит и его последнее письмо Ирине Туровской, женщине, которую он любил…

Андрей Адамович. …он познакомился с ней за два с половиной или три месяца до трагедии, и это было самое яркое время в его жизни. Он был человеком скрытным, но мне однажды сказал, что теперь он понимает: чувство благоговения не выдумано поэтами и фантазерами. Оно существует реально. Он испытывает его к ней…

Часть вторая ИЗ ПЕРЕПИСКИ ИРИНЫ ТУРОВСКОЙ С ПИСАТЕЛЬНИЦЕЙ МАРИНОЙ ВАЛЕНТИНОВНОЙ Ч

«Уважаемая Марина Валентиновна[8], я убила человека. Человека, которому было только двадцать лет и который был теплом и радостью в моей жизни. Это был, поверьте мне, удивительный человек: он замечательно рисовал, резал по дереву, писал стихи, играл на гитаре, сам пел. Он учился на третьем курсе медицинского института, товарищи любили его. И он любил жизнь и умел жить — зажигал всех окружающих.

Родители, товарищи ищут виновных, а у меня не хватает ни сил, ни мужества открыть им истину. Почему я пишу именно Вам, незнакомому мне человеку, писателю? Мы с Валерием читали вместе одну из Ваших книг. Его поразил Ваш рассказ о том, как Вы поспешили на помощь женщине, которая была в беде. Валерий тогда сказал: „Как хорошо быть писателем, как хорошо понимать человеческие души, человеческие отношения и помогать людям, это — великая честь“.

С каждым днем мне все труднее жить. Сознание вины тянет в бездну. Я понимаю, что это мое письмо нелепо, но я в отчаянье, помогите мне, на Вас последняя надежда. Я работаю в С., в районном центре, в редакции газеты, недалеко от областного города, где учился Валерий и где мы познакомились с ним. Дайте мне телеграмму, я через три часа буду в областном городе, в гостинице, где Вы остановитесь.

Ирина Туровская»

* * *

«Милая Ирина!

Рассказ, который Вы читали с Валерием, написан мной около тридцати лет назад. Я была молода — относительно, — и сесть в поезд или самолет в ответ на тревожное письмо для меня было естественно, как дышать. Сегодня я с трудом выхожу из дома, а в эти дни даже лежу. Я теперь, увы, старая и больная. И мука моя в том, что письма, получаемые от читателей, ранят меня не меньше, а больше, чем тридцать лет назад, а поехать немедленно, помочь живым участием или живым делом, не могу.

Что стряслось с Вашей жизнью? У меня в областном центре, где Вы задумали нашу встречу в гостинице, немало читателей и, рискну утверждать, почитателей, в том числе и на высоких должностях. Если Вам угрожает непосредственная, реальная неприятность, я обращусь к ним, чтобы они отнеслись к Вам с пониманием.

Но, милая, Вы никого не убили! Мой опыт не может меня обмануть. Люди, на чьей совести убийство, не пишут письма, подобные Вашему. Видимо, Вы не спасли и это мучит Вас. Я ошибаюсь?

Как было бы хорошо, если бы Вам удалось выбраться ко мне в Москву. Вы бы все рассказали, я бы постаралась понять. А когда кто-то понимает, уже легче жить.

Я догадываюсь, что уехать Вам нелегко: работа в районной газете, дела, будни. А может быть, вынырнете, покажетесь? Остановитесь у меня, поживете, отойдете душой. Я не рискую Вас ни о чем спрашивать. Может быть, Вы даже уже пожалели, что послали мне отчаянное письмо и не ответите на это. Я, повторяю, ни о чем не расспрашиваю, и, может быть, не стоит Вам в новом письме бередить рану. Расскажите, если хочется, о себе, не касаясь беды…»