Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла - [36]

— Да какая разница!

— Само изнасилование — оно ничего не значите. Я пришла домой и помылась. Но дома меня ждала открытка. От моего варшавского любовника. И тут я расплакалась. Это много чего значило. Открытка — мне! Он наконец собрался мне написать — и прислал открытку! Мне после этой открытки было видение — дом моих родителей перед войной и как все потом было. Ваша страна в нравственном смысле, может, лучше Польши, но даже мы, даже мы… Хочешь кончить?

— Даже мы — что?

— Даже мы заслуживаем лучшего. У меня не было нормальной жизни — практически с тех пор, как я родилась. Я не очень нормальный человек. Когда-то у меня была маленькая дочка, и она говорила, что я хорошо пахну, а мои тефтели — лучшие в мире. Теперь и этого нет. Теперь у меня и такого дома нет. Теперь у меня не-дом. Я вот что хочу сказать: когда тебе надоест меня трахать, я пойму, но пожалуйста, — сказала она в тот момент, когда его тело, сыграв с ним очередную шутку, вдруг извергло семя, — пожалуйста, дружить со мной продолжай.

Подлаживался он как мог: выпивал с Ягой и курил с Глорией, а потом водрузился в кресло и, с воротником на шее, положив на подставку блокнот, попробовал допридумать то, чего он еще не знал. Он думал о том, что его изгнание может значить по сравнению с ее. Ее по сравнению с изгнанием доктора Котлера. Их изгнание — это тоже болезнь, либо через два-три года пройдет, либо станет хроническим, и ничего уже не поделаешь. Он пытался вообразить Польшу, прошлое, дочку, любовника, открытку — словно он мог вылечиться, только если начнет заново, станет писать рассказы не такие, как прежде. «Горести Яги». Но у него ничего не получалось. Да, во всех уголках земли люди плачут от мучений, трагедий, жестокости, утрат, но он не может сделать их истории своими, пусть они и куда более страстные и мощные личности по сравнению с ним и его мелочами жизни. Можно поражаться их историям как поражается читатель, но читатель — это не писатель. Отчаяние тоже не помогает: чтобы сочинить рассказ, одного вечера недостаточно, даже когда получается написать его в один присест. К тому же, если Цукерман будет писать о том, чего не знает, кто же напишет о том, что знает он?

Только вот что он знает? История, в которой он был властен и которой были порабощены его чувства, закончилась. Ее истории не были его историями, но и его истории больше не были его историями.

Готовясь к тому, что придется встать с коврика и проехать около тысячи трехсот километров до Чикаго — притом что за год дальше чем на Лонг-Айленд за подавителем боли он не ездил, — он сначала провел пятнадцать минут под душем с новой стодолларовой головкой, потоки воды из которой, как гарантировал Хаммахер Шлеммер, вколачивают в тебя здоровье. Но из нее сочились только тоненькие струйки. Кто-то из соседей в этом старом доме либо включил посудомоечную машину, либо набирал ванну. Вышел он достаточно ошпаренный, но чувствовал себя нисколько не лучше, чем до душа. Он часто выходил, чувствуя себя нисколько не лучше, даже когда напор был нормальный и вода хлестала, как и предписывалось. Он вытер запотевшее зеркало на аптечке и рассмотрел свое раскрасневшееся тело. Никаких зловредных органических изменений пока не наблюдалось, никаких стигматов, только верх торса, некогда его гордость, выглядел так же чахло, как после обычного утреннего душа, который он принимал, чтобы расслабиться после сна. По совету физиотерапевта он трижды в день принимал обжигающий душ. Жар вкупе с бьющими струями воды должен был снимать спазмы и снимать боль. «Обезболивание гиперстимуляцией» — этому принципу служили иголки акупунктурщика, пакеты со льдом, которые он прикладывал в промежутках между обжигающим душем, прыжок с крыши отеля «Стэнхоуп».

Вытираясь, он ощупывал себя, пока не почувствовал, что больше всего болит где-то посередине верха левой трапециевидной мышцы, легкое жжение в области отростков позвонков и справа от третьего шейного позвонка, а при движении боль в длинной головке левого бицепса. Между восьмым и девятым ребром только слегка ныло — стало чуть получше, чем два часа назад, когда он осматривал себя, а тянущее ощущение в левой дельтовидной мышце было более или менее терпимым, примерно то же мог чувствовать питчер, отбросав девять иннингов холодным сентябрьским вечером. Если бы болела только дельтовидная, он шел бы по жизни счастливым человеком: если бы он мог договориться с Источником Всех Болей оставить ему, хоть до самой смерти, боль в трапециевидной мышце или жжение в шее — любой из множества его симптомов — в обмен на полное избавление от всего остального…

На основание шеи и на плечевой пояс он побрызгал вторую утреннюю порцию этилхлорида (подарок от его последнего остеопата). Снова надел воротник (подогнанный невропатологом), поддерживающий шею. За завтраком он принял перкодан (его нехотя прописал ревматолог) и поспорил сам с собой — трусливый страдалец с ответственным взрослым, — стоит ли закидываться так скоро вторым. Несколько месяцев он пытался ограничить себя четырьмя таблетками перкодана через день, чтобы не подсесть на него. Кодеин нагонял сонливость и вызывал запоры, а перкодан не только снижал боль вдвое, но и придавал легкое живительное возбуждение прискорбно угасавшему ощущению радости жизни. Для Цукермана перкодан был тем же, что для Моллоя