Урок анатомии. Пражская оргия - [94]
А твой отец, гордится ли он тобой, считает ли он тебя достойным человеком? Сам себя Новак безусловно таковым считает – и точно знает: таким должен быть каждый. Одно из другого вытекает.
– Мой отец – простой машинист, он давно уже на пенсии, и знаете, каким был его вклад в сохранение чешской культуры, чешского народа, чешского языка – даже чешской литературы? Он дал родине неизмеримо больше, чем ваша шлюха-лесбиянка, которая, раздвигая ноги перед американским писателем, думает, что распахивает перед ним истинно чешскую душу. Знаете, как мой отец всю жизнь выражал свою любовь к родной стране? В 1937 году он славил Масарика[67] и республику, славил Масарика как великого национального героя и спасителя. Когда пришел Гитлер, он славил Гитлера. После войны славил Бенеша[68], когда того избрали премьер-министром. Когда Сталин сверг Бенеша, славил Сталина и великого чешского вождя Готвальда[69]. Даже когда к власти пришел Дубчек, он – правда, недолго – славил и его. Однако теперь, когда Дубчека с его великим реформаторским правительством сместили, он и думать о нем забыл. Знаете, что он мне сейчас говорит? Хотите услышать, как рассуждает о политике истинный чешский патриот, который живет в этой маленькой стране уже восемьдесят шесть лет, который выстроил для своей жены и четырех детей приличный, удобный домик, а сейчас на почетном отдыхе, по праву наслаждается трубкой, общением с внуками, пинтой пива и компанией старинных друзей? Он говорит мне: “Сын, даже если бы кто-нибудь назвал Яна Гуса вонючим евреем, я бы спорить не стал”. В таких людях живет подлинная чешская душа, – они настоящие реалисты! Этим людям хорошо известно слово “надо”. Эти люди не издеваются над приказами и не стремятся видеть во всем только плохое. Эти люди отличают, что возможно в маленькой стране вроде нашей, а что лишь глупое, маниакальное заблуждение, – эти люди умеют с достоинством покоряться нашей печальной исторической участи! Им мы и обязаны тем, что сохранили нашу любимую родину, им, а не чужакам-вырожденцам, самовлюбленным творцам, которые думают только о себе!
Таможню я прохожу на раз; мои пожитки столько раз перетряхнули еще в гостиничном шкафу, что теперь сумки кладут сразу на весы, а меня сотрудник в штатском конвоирует прямиком на паспортный контроль. Я на свободе, меня не привлекут к суду, не дадут срок, не посадят в тюрьму; судьба Дубчека, равно как и Болотки, Ольги, Зденека Сысовского, обошла меня стороной. Мне предстоит сесть на борт “Швейцарских авиалиний” и прямым рейсом отправиться в Женеву, а там пересесть на самолет до Нью-Йорка.
“Швейцарские авиалинии”. Самые чудесные слова в английском языке.
Едва отступает страх, как его сменяет возмущение: как посмели меня выдворить из страны. “Что же еще могло заманить меня в эти унылые места, – говорит К., – как не желание остаться тут?”[70] Тут, где в заводе нет такой чепухи, как чистота и доброта, где нелегко провести границу между геройством и пороком, где репрессии любого рода порождают пародии на свободу, а обида за историческую обездоленность будит в наделенных воображением жертвах фиглярские формы человеческого отчаяния, – тут, где гражданам раз за разом заботливо напоминают (а то вдруг у кого возникнут завиральные идеи) о том, что “отрыв от коллектива не одобряется”. Я только-только начал вслушиваться в истории этого народа-рассказчика; едва начал избывать свою историю, стараясь по мере возможности без слов выскользнуть из кожи повествователя. Хуже всего то, что я лишился на удивление реальной коробки, доверху набитой рассказами, ради которых и нагрянул в Прагу. Мог явиться новый еврейский автор – и не явится; от его сочинений не останется даже слабого оттиска – ни на бумаге, ни в сочинениях других авторов, ни в сердце полицейского, взявшего на себя функцию литературного критика, ни в головах якобы сумасшедших студентов, живущих только ради искусства.
Разумеется, моя сценическая подруга Ольга, которой я подыгрывал в качестве простодушного дурачка, не обязательно зло подшутила надо мной, как у них в Праге водится, когда открыла мне, что наш герой, еврейский писатель, отсиделся в войну в ванной, с сигаретами и продажными женщинами, а смерть настигла его под колесами автобуса. И возможно, Сысовский и впрямь вынашивал план приписать в Америке отцовские достижения себе. Но даже если предположить, что Сысовский в Нью-Йорке перекроил события, чтобы сыграть на чувствах собеседника, состряпав с дальним умыслом байку, способную зарядить меня в путь, все равно это не смягчает то чувство бесполезности и никчемности, которое я сейчас испытываю. Очередной замах всемирного масштаба – и личное фиаско, причем на этот раз я уложился в рекордные сорок восемь часов! А твоя собственная история – не кожа, ее не сбросишь, твои тело и кровь всегда с тобой. Так и качаешь ее по жилам до самой смерти – пропитанную сюжетами твоей жизни, круг за кругом, сочиняя ее, а она сочиняет тебя. Не стать мне великим деятелем культуры, не возвыситься еще и славными деяниями на благо литературы. Напутственная речь министра культуры на сорок минут о творческих девиациях и сыновнем почитании – вот и все, с чем я вернусь домой. Скорее всего, они заранее знали, что я приеду.
