Урок анатомии. Пражская оргия - [39]

Природу ничто не превзойдет: даже абстрактное искусство пользуется природными цветами. Тебе сорок, половина жизни пройдена, ты устал. Не ищи в диагнозе каламбура, но ты устал от себя, от того, что служил прихотям своего воображения, устал опровергать чуждые тебе аргументы всяких еврейских Аппелей. Здесь, на горе, ты сможешь забыть обо всем этом. Если не сможешь забыть о боли, так хотя бы снимешь с себя бремя дьявольской гордыни и поисков мотивов, дурных и благородных. Я не предлагаю свою волшебную белую гору в качестве лечебницы для Касторпа на семь лет. Но почему бы не проверить, что дадут семь месяцев? Представить не могу, что кто-то может считать домом Нью-Йорк. И не думаю, что ты когда-нибудь считал его домом. Во всяком случае, живешь ты там не как дома. Ты вообще там не живешь. Ты заперт в палате закрытого отделения. Здесь, в лесу, ощущение изолированности накатывает редко. В основном – это полезное для души одиночество. Здесь жизнь отдельно от людей имеет смысл. И здесь живу я. В худшем случае ты можешь общаться со мной. Я живу, заботясь только о себе и кошке, и это начинает меня тяготить.

Вот еще пара цитат – на перспективу. (Умные люди тоже порой страдают безвкусицей.)

Nel mezzo del cammin di nostra vita mi ritrovai per una selva oscura, ché la diritta via era smarrita[32].

Dante

Хорошо зимой зарыться в снег, осенью – в желтую листву, летом – в спелые ржаные колосья, весной – в траву: хорошо всегда быть среди жнецов и крестьянских девушек, летом – когда над тобой огромное голубое небо, зимой – у камина, и чувствовать, что так всегда было и будет. Можно спать на соломе, питаться черным хлебом, от этого только здоровее будешь.

Ван Гог

С любовью,

Крестьянская девушка

P. S. Мне жаль, что плечо у тебя все еще болит, но не думаю, что тебя это остановит. Будь я дьяволом, замыслившим заткнуть Цукерману рот, и кто-то из моих подручных предложил: “Может, нашлем на него мучительную боль в плече?” – я бы ответила: “Увы, боюсь, это не поможет”. Надеюсь, боль утихнет, и думаю, что, если бы ты сюда приехал, ты бы почувствовал, что тебя отпустило. А если нет, ты бы жил с этим и писал с этим. Жизнь сильнее смерти. Не веришь – приезжай посмотри мою новую книгу (32 доллара отдала) по голландской живописи XVII века. Ян Стен провозглашал именно это, даже когда обойные гвозди рисовал.

Нет, он не станет ей рассказывать, что задумал и почему не снимет домик поблизости. Жажда жизни, а не еще большее уединение, – вот что мне нужно, моя задача – вернуть смысл существования среди людей, а не усовершенствовать навыки выживания в одиночку. Даже если можно будет беседовать с тобой, зимой сидеть у камина, а летом смотреть на огромное небо над головой, из меня получится не новый сильный человек, а маленький мальчик. Нашим сыном окажусь я. Нет, я не хочу, чтобы меня нянчили в теплом уютном доме. Я не намерен следовать дурацким советам психоаналитика и “возвращаться в младенческое состояние”. Я за то, чтобы отрешиться от самоотречения, воссоединиться со всем человечеством!

А если черный хлеб Дженни меня излечит?

Есть много того, что тебе не надо делать, чтобы меня ублажить. Ты нашел женщину, которую можешь сделать счастливой. Я живу, заботясь только о себе и кошке, и это начинает меня тяготить. Ты бы почувствовал, что тебя отпустило.

Все так, ну а что, когда тебе приестся меня лечить? Глория, конечно, права, и страдающий мужчина (во всех остальных смыслах состоявшийся) является для некоторых женщин искушением, но что происходит, когда неспешное лечение не приносит плодов и нежных благодарностей не поступает? Каждое утро, ровно в девять, она отправляется в мастерскую и возвращается только к ланчу – заляпанная краской, погруженная в свои картины, мечтающая заглотить сэндвич и вернуться к работе. Мне знакома такая погруженность. И моим бывшим женам тоже. Будь я здоров и погружен в новую книгу, я мог бы решиться и переехать, купил бы себе парку и валенки, крестьянствовал бы вместе с Дженнифер. Днем существовали бы по отдельности, каждый сосредоточенный на своем, трудились бы поодиночке, так же рабски, как крестьяне на земле, над своими упрямыми замыслами, а вечерами собирались бы расслабиться вместе, делили бы хлеб, вино, беседу, чувства и постель. Но делить постель легче, чем делить боль. И она это довольно скоро осознает, а я начну читать “Новости искусства”, обложенный пакетами со льдом, научусь ненавидеть Хилтона Крамера[33], а она не только днями, но и ночами будет пытаться одолеть Ван Гога. Нет, он был не готов из творца превратиться в сожителя творца. Ему нужно было избавиться от всех женщин. Пусть и нет ничего подозрительного в том, что кто-то прилепился к такому, как он, но ему уж точно не следует прилепляться ко всем им. Все они, такие заботливые, такие терпеливые, готовые удовлетворять все мои нужды, лишают меня того, что мне необходимо, чтобы выбраться из этой ямы. Дайана умнее, Дженни – творческая личность, Яга по-настоящему страдает. А с Глорией я чувствую себя Грегором Замзой, ждущим на полу у буфета, когда сестра принесет ему поесть. Все эти голоса несмолкаемым хором напоминают мне – будто я мог это забыть, – как я неблагоразумен, как ленив и беспомощен, чрезмерно завален благами, как мне повезло даже в моих невезеньях. Если хоть еще одна женщина начнет читать мне нотации, уж лучше отправьте меня в палату для буйнопомешанных.