Уроборос - [70]

Отравлен хлеб, и воздух выпит:

Как трудно раны врачевать![7]

Нина понимала, насколько все плохо, и надеялась, что пленка бесчувствия прорвется, когда она будет к этому готова. Что с ней тогда произойдет, сломается ли она от боли или пойдет дальше, она не знала. Но Нина не думала, что есть кто-то, которому еще хуже, чем ей. При виде Лили она забыла о себе.

Нина сорвала ее со скамейки и почти час водила по скверу. Она не знала, что надо делать, когда у человека такие пустые глаза, действовала по наитию, понимала, что надо постараться разогнать кровь, отпугнуть гибель, приманить жизнь. Она почти не слушала, что говорит Лиля, она и так все знала. Та сначала только тихо стонала на каждом шагу, потом начала что-то лепетать, про боль, про обиду, про разочарование, про жизнь, про то, что совсем не обязательно, что когда одно заканчивается, сразу начинается другое. Про одиночество, про то, что не с кем поговорить, что одни твердят: ну и что такого, а другие: сама виновата. А она не понимает, в чем ее вина и кто придумал, что женщина должна закрывать на все глаза, прощать, переступать, перешагивать.

— Кому должна? Кому? И через что перешагивать? Через двадцатилетнюю девку и ее беременность? Через ложь? Через пятнадцать лет собственной жизни?

И опять по кругу, по кругу, по утоптанным дорожкам, со стоном, с беспомощным бормотанием, без сил, без надежды, без памяти. Про верность, про детей, про то, что так хотелось обмануться и как не хотелось страдать. Про любовь, которая минут пять греет, а потом только ранит, мучает и бьет. Нина кивала и слушала, слушала и кивала. Она волокла ее за собой, не давая ей ни на минуту остановиться и присесть. Нина боялась перевести дух, словно Лиля приняла сильнейшее снотворное, и ее надо было все время тормошить, заставлять говорить, ходить, двигаться.

Уже смеркалось, когда обе выбились из сил и, заметив ту самую лавку, на которой встретились, повалились на нее. Внезапно обе женщины расплакались. Они сидели на скамейке плечом к плечу и рыдали. И никто из прохожих не таращился, не крутил пальцем у виска. Их обходили стороной, но в этом не было пренебрежения. Чужое счастье раздражало, чужое горе вызывало сочувствие.

Нина отвезла Лилю по адресу, который та назвала. Она ни о чем не спрашивала ее весь вечер, не спросила и о том, почему они приехали в этот мрачный район Текстильщиков. Значит, нужно было. Они попрощались и разошлись. Нина смотрела вслед Лиле и та, словно почувствовав ее взгляд, не дойдя до подъезда, обернулась. Не улыбнулась, не расплакалась, просто постояла немного, словно прощаясь. И отчего-то Нина вздрогнула, когда дверь подъезда захлопнулась за ней.

На светофоре она достала из кармана пригласительный, который ей сунула Лиля. Не могла она идти ни на какие премьеры, отдала Нине. На белом прямоугольнике словно вымоченном в крови пальцем было написано: «Медея». От буквы «Я» кровавый след стекал вниз.

Мысль о том, что Егор оставил свой телефон, потому что в глубине души хотел, чтобы она нашла его переписку и обо всем узнала, появилась внезапно. Она озадачила Нину. Что, если он и правда мечтал, чтобы она перестала тешить себя иллюзиями и окончательно убедилась, что их прошлого и будущего не существует? Боялся, жалел, не мог сказать в глаза, но для себя в глубине души — или что там у него было — все решил. Егор хотел придать ускорение завязшему сюжету, спровоцировать вспышку ревности, опасную схватку самок, выйти на коду, пусть даже роковую. Дождался бы победы сильнейшей и… ушел бы к третьей.

Нина убрала мятый пригласительный обратно в карман. Потерявшая управление жизнь словно сошла с колеи и совершала неожиданные повороты.

* * *

В павильонах кипела работа. Режиссер со своими надувными телефонами не выдержал и трех дней. Уже прокололи шилом и вынесли розовый шкаф, похожий на подтек жвачки, и змея, подавившаяся собственным хвостом, валялась во дворе. Рабочие, заносившие внутрь павильонов сидения, с удивлением косились на железное чудище. Но это уже был вчерашний день, открывался театральный фестиваль, и в павильонах давали премьерную «Медею».

Как ни странно, но на этот раз особенных забот не возникало. Самым сложным оказалось расчистить техническое помещение под зрительские ряды. Но с этим успешно справлялись рабочие. Небольшая труппа, человек десять артистов, режиссер, с которым Егор только здоровался и прощался. Несложные декорации. Монтажа почти не было, только слегка приподняли и укрепили дощатый пол сцены, установив его под углом в сторону зрителей. Репетиции проходили днем. Народ спокойный. Требований минимум. Никаких истерик. Все по делу. Давно такого не было. Егор с ума сходил оттого, что работа не могла поглотить его с головой, отвлечь и дать хотя бы временную передышку.

Он знал, чем страх отличается от паники. Страх — это друг, он предупреждает и заставляет отступить и остановиться, сбросить скорость, отойти от края, сунуть в карман пачку презервативов. А паника крутит, вертит и накрывает с головой. Заставляет терять контроль, совершать необдуманные поступки, принимать опрометчивые решения. Егор не раз убеждался в том, что нельзя поддаваться панике. Нельзя. Но он и не знал, как ее избежать.