Урания - [47]

– Я с радостью вижу, что искусство не так далеко от науки, как полагают в известных сферах, – отвечал Фалеро. – Если ваша теория научна, с вашей точки зрения, то для меня она является теорией искусства и притом высшего искусства. А впрочем, разве существуют в природе эти различия? В природе нет ни искусства, ни науки, ни живописи, ни скульптуры, ни музыки, ни физики, ни химии, ни астрономии, ни механики, ни метеорологии. Взгляните на небо, на море, на Альпы, на розовые вечерние облачка, на лучезарную перспективу Италии. Все это представляет полное единство. И хотя молекулярная физика доказываете нам, что больше нет твердых тел, что даже в стальной или платиновой полосе атомы не соприкасаются между собою, у нас остаются, по крайней мере, души.

– Да, это факт, о который разбиваются все предрассудки – живые существа – суть души, одетые воздухом… Жалею о мирах, лишенных атмосферы…

После долгой прогулки по берегу моря мы вернулись почти на то же место, откуда вышли, и прошли мимо зубчатой ограды виллы, направляясь от Болье к мысу Ферра, как вдруг встретили двух очень элегантных дам. Это были герцогиня В. с дочерью, которых мы видели в прошлый четверть на балу в префектуре. Мы раскланялись и повернули в оливковую рощу. Бессознательная дочь Евы, молодая девушка, невольно обернулась, и мне показалось, что внезапно яркий румянец разлился по ее лицу. Вероятно, это был отблеск заходящего солнца.

– Вы думаете, вы заставите меня с меньшим усердием поклоняться красоте? – также оборачиваясь продолжал художник. – Ничуть! Я еще более ценю ее. Я преклоняюсь перед ее гармонией, и признаться ли? Тело человеческое, рассматриваемое как осязательное проявление души, управляющей им, по-моему приобретает еще более благородства, красоты и блеска.

VI. Ad veritatem per scientiam [56]

Я работал в своей библиотеке над очерком о жизни на поверхностях иных миров, управляемых и освещаемых несколькими солнцами различных величин и цветов. Вдруг, подняв глаза к камину, я был поражен выразительностью – скажу более – оживлением на лице моей милой Урании. Это было то самое живое, прелестное выражение, которое когда-то, в дни юности, очаровало мою мысль и воспламенило мое сердце. Ох, как быстро вертится Земля и как мало длится четверть века: мне кажется, как будто это было только вчера! Я не мог удержаться, чтобы не взглянуть на нее и не полюбоваться ею по-прежнему. Право, она была так же прекрасна и мои впечатления не изменились. Она притягивала меня, как пламя привлекаешь насекомое. Я встал из-за стола, чтобы подойти к ней и посмотреть на странный эффект дневного освещения на ее изменчивой физиономии, и невольно простоял довольно долго, забыв о своей работе.

Взор Урании был как будто устремлен вдаль. Тем не менее он казался живым но прикованным к чему-то. Но к чему? Или к кому? У меня явилось впечатление, что она действительно видит; проследив за направлением этого пристального, неподвижного, торжественного, хотя несурового взгляда, я остановил глаза на портрете Сперо, висевшем между двух книжных шкафов.

В самом деле, Урания пристально смотрела на него.

Вдруг портрет сорвался со стены и упал. Рамка разбилась в дребезги.

Я бросился к нему. Портрет лежал на ковре и кроткое лицо Сперо было обращено ко мне. Подымая его, я нашел большой лист пожелтевшей бумаги, занимавшей все пространство портрета и исписанной с обеих сторон почерком Сперо. Как это я никогда не замечал этой бумаги? Правда, что она могла остаться скрытой под картоном, с обратной стороны рамки. Действительно, когда я привез эту акварель из Христиании, я и не подумал осмотреть устройство рамы. Но кому это могла придти в голову странная мысль положить туда этот лист? С сильным удивлением я узнал руку моего друга и пробежал обе страницы. По-видимому, они были написаны в последний день земной жизни молодого мыслителя, перед его полетом на аэростате и, вероятно отец Иклеи захотел надежнее сохранить эти последние мысли, вложив лист в рамку портрета Сперо. Он забыл сказать мне об этом впоследствии, подарив мне на память это дорогое изображение, в то время, как я посетил могилу безвременно погибших любовников.

Как бы то ни было, но осторожно поставив акварель на свой письменный стол, я почувствовал живейшее волнение, вглядываясь в каждую черту этого дорогого лица. Это именно его глаза, столь кроткие, глубокие, по-прежнему загадочные, его высоки лоб, по-видимому спокойный, эти изящные скромно-чувственные губы, этот белый цвет лица, шеи и рук; взор его следил за мною, как бы я ни поворачивал портрет. Он устремлялся также на Урании и в то же время направлялся во все стороны. Странная идея художника! Я невольно вспомнил о глазах богини, с грустью и лаской направленных на изображение ее молодого обожателя. Как сумерки омрачают ясный день, так и тут – божественная грусть разлилась по этому благородному лицу.

Я задумался над таинственным листком. Он был исписан четким, чистым почерком, без всяких помарок. Воспроизвожу эту рукопись целиком, не изменив ни единого слова, ни единой запятой, так как считаю ее естественным заключением рассказов, составляющих предмет этой книги: