Ураган в сердце - [131]

Его совершенно не удивило сообщение о том, что его выписывают из больницы: всего за пару минут до появления Кэй он предложил миссис Коуп поспорить, что он еще до завтрашнего вечера окажется дома, – казалось, однако, что Кэй была в растерянности и замешательстве, как это всегда с ней случалось, когда что-то налагало на нее непредвиденные обязательства. И все же в таком предположении пришлось усомниться после того, как она отнеслась к его нежеланию превращать библиотеку в спальню на том основании, что это, мол, создаст ей больше нестоящих хлопот. Все хлопоты и заботы она отметала как несущественные, даже косвенно не требуя никакой особой благодарности, похоже, только и думала, что о нем, вовсе не о себе самой… странно…

Ее страх (если то был страх) мог означать, что Карр сказал ей, что у него с сердцем более серьезные проблемы, чем он признал в разговоре с ним самим. Однако если это так, то почему он выписывает его так рано? А ведь выписывает. Миссис Коуп дала это ясно понять, заявив, мол, знай она, что это его последняя ночь, то принесла бы к ужину что-нибудь совершенно особенное. Только ведь и она вела себя странно. Ее, похоже, рассердило, что Кэй узнала все раньше нее, и догадка эта крепко подтвердилась ее обращением с доктором Карром, когда тот заглянул ненадолго, отправляясь домой обедать, в ответ на его вопрос: «Полагаю, вы уже знаете, что мы завтра отправляем его домой?» – она лишь кивнула с таким видом, суровее которого и быть не могло.

За те несколько минут, что Карр пробыл в палате (он обещал еще зайти попозже) Джадд постарался выпытать у него, что тот в точности сказал Кэй, но не узнал ничего, что подкрепило бы его подозрение, будто Карр что-то скрывает, отчего Кэй вела себя так необычно.

Миссис Коуп вернулась в палату не сразу после ухода доктора, как она всегда делала прежде, да и потом несколько раз уходила, больше не извиняясь, что оставляет его в одиночестве. Несколько раз после ужина он пробовал заговорить с ней, но не завязалось ничего, кроме легкой вежливой болтовни. Ей было больше неинтересно. То, что прежде представлялось чуть ли не пылкой любовью, теперь оказалось всего-навсего работой, тем, что покупалось и оплачивалось, тем, чему пришел конец, стоило деньгам кончиться. Ее единственное замечание, касавшееся будущего: «Я надеюсь, вы не сделаете такой глупости, чтоб слишком скоро вернуться на работу», – вновь обратило его мысли к Кэй, уже в увязке с тем предписанием, какое дал доктор Карр: следует провести дома как минимум три недели, «а еще лучше месяц».

Если Кэй напугало это: перспектива быть с ним дома день за днем в течение месяца, – то тогда ее беспокойство он вполне мог и понять, и разделить. За десять лет они и двух дней кряду от зари до темна не провели в обществе друг друга.

Джадд Уайлдер никогда не считал свой брак ошибкой, во всяком случае, в том особом смысле, когда требуется осознанное решение. Он принимал его, как принимал большинство своих несбывшихся мечтаний, ни одно из которых не осуществилось полностью так, как он себе представлял. Было время, он думал, что пьеса, поставленная на Бродвее, как-то поможет ему вылезти из сковывающей, словно панцирь куколки у насекомых, оболочки и позволит возродиться новым человеком. Этого не получилось. Не получилась и супружеская жизнь с Кэй Кэннон – такой, какой она ему представлялась.

Супружество он смутно представлял себе как двойственность бытия, как удвоение себя, раздвигавшее и расширявшее тесные границы одинокой жизни. Не было в его раздумьях (если и были они раздумьями) ничего вполне определенного, что непременно повлекло бы за собой признание в наивности, и все же разочарование его было вполне ощутимым и достаточно длительным, чтобы уверовать, по-видимому, в неизбежное: подлинное слияние двух их жизней невозможно. Самое большее, на что он смел надеяться, это терпимое сосуществование.

Порой ему представлялось, что все могло быть по-другому, если бы не война, ведь, когда он вернулся со службы домой, их браку уже шел третий год. Раздельное существование с Кэй утвердилось слишком прочно, чтобы его сокрушить. И все же такому объяснению всегда не хватало полной основательности. Было нечто, выходившее за его пределы, нечто крепко засевшее в характере Кэй: ее тяга к тайне, душа, обращенная ею во внутреннее святилище, куда ему не было доступа никогда и где все было заполнено ее личными мыслями, делиться которыми она не собиралась. Кэй жила своей собственной жизнью, позади глаз, все время отмерявших зазор между тем, что он совершил, и тем, что видела она в своих тайных ожиданиях.

Никогда он всерьез не пытался прояснить все это в разговоре с Кэй, будучи уверен, что она окажется неспособной понять, какого рода отношений ему хочется. Будет стоять на своем, как частенько делала это в былые времена: мол, ничто не дает ей большего счастья, как возможность «помогать» ему, – хотя то, что она подразумевала под словом «помогать», всякий раз оказывалось до неловкости близко к понятию «надзирать».

Он запоздало уяснил правдивый ответ отца на свой мальчишеский вопрос, почему тот всегда тихо, но твердо выпроваживал маму из помещения газеты. «У нее свои интересы», – вот и все, что выговорил тогда отец, не объясняя, это был единственный найденный им способ избежать такой обстановки, какая, в противном случае стала бы для него невыносимой.