Ураган - [6]

– Впрочем, все это лирика… Лирика и лирика… Если быть откровенным, то сейчас меня занимает одно: что будет дальше с нашей "тау"? Сумеют ли электронщики сохранить ее в снаряде или на самолете; сумеют ли самолетчики или баллистики послать куда нужно?

Вадим Аркадьевич оборвал речь: послышался скрип деревянных ступеней. Он нехотя спустил ноги с дивана и стал шарить в поисках туфель: смерть как не любил холодного пола.

2

Ченцов распахнул дверь.

– Андрей!.. Входи!

За руку втянув Андрея в комнату, Ченцов ласковым толчком в грудь заставил его сесть на диван.

Андрей долго тер платком мокрое лицо. С возмутительной, на взгляд Ченцова, медлительностью и педантичностью складывал платок. Даже в карман его прятал как-то особенно неторопливо и тщательно.

Ченцов не выдержал:

– Слушай, Андрей, не надо ни одного лишнего слова. Мне нет дела до того, что и как вы там делаете. Но я не в силах больше томиться: знать, как это меня интересует, и вести себя подобно какому-то…

– Много будешь знать, скоро состаришься… – Андрей рассмеялся. Он смеялся совсем не так, как в доме отца, и вообще держался иначе – словно был совсем другим человеком. – Если уж по науке… – Андрей сделал паузу и многозначительно подмигнул Ченцову. – Так вот: мы можем все!

– Как?

– Все!

Ченцова не удовлетворил такой ответ, но Андрей уклонялся от расспросов. Некоторое время Вадим Аркадьевич молча стоял у окна, глядя на дождь, и вдруг сказал:

– Идем. Пройдемся.

– В эдакую-то хлябь?

Но Ченцов уже накинул плащ и первым вышел на улицу. Сквозь шуршание дождя по деревьям бульвара был слышен скрежет троллейбусного провода. Сверкнув фарами, пронесся автомобиль. Из-под шипящих шин фонтан грязной воды ударил по плащу Ченцова. Впереди серебрилась будка регулировщика. Высоко горел огонь светофора. Друзья молчали. Ченцов шел быстро, согнувшись. Он втянул голову в воротник и засунул руки в карманы так, что ткань плаща обтянула плечи и худые крылья лопаток.

Справа мерцали огни Лужников. За ними электрической туманностью до самого горизонта светилась Москва. Слева высилась громада университета.

Шаги Андрея были мельче, но, широко размахивая руками, он легко поспевал за Ченцовым.

– Может быть, хватит, а? – проговорил он и остановился. – За каким чертом ты потащил меня в эту мразь? Я для тебя и без того уже нарушил режим.

– Ты нездоров?

– А по-твоему, режим нужен только больным и старцам – кому он вовсе и не надобен?

– А, понял… – Ченцов опять попытался заглянуть под капюшон Андрея. – Извини. Очень хотелось поговорить.

– Славно поговорили, – с добродушной иронией сказал Андрей, обведя вокруг широким движением руки, и повернул обратно, к дому. – Не пойму, почему говорить нужно в первом часу ночи.

Ченцов склонился к самому его лицу. Казалось, вот-вот его нос, острый и длинный, как клюв большой тощей птицы, коснется лица друга.

– Не знаю, – неожиданно повысил голос Ченцов, – сумеют ли использовать это как нужно? Я не политик, но всем существом чувствую неразрывную связь между тем, что делаю, и самой высокой политикой. Нет сейчас более важной цели, нежели мир.

– Эва, куда: политика!

– Да, да, именно туда! Если вы, черт вас дери… Если ты и тебе подобные не сможете использовать "тау" для ликвидации этого ужаса, грош вам цена!

– Ой-ой-ой! – Андрей из-под капюшона посмотрел на Ченцова. – Уверен: у нас порядок. Только добейтесь габаритов. Пока ваша чертовщина – не Лайка и не Белка.

– Да, габариты – это ужасно, – пробормотал Ченцов. – Просто ужасно. – И устремился вперед, будто торопясь уйти от собственных мыслей.

– Постой, погоди! – рассердился Андрей. – Пожалуйста, не психуй. Поди скажи Тимоше, что ты гений, а твои "тау" будут доставлены, куда и когда нужно.

– Желаю тебе… так желаю… – бормотал Ченцов. – И так я тебе, Андрюша, завидую. Ах, как завидую!.. Ты же можешь даже глянуть на луну с заднего фасада, а?!

– Поглядеть и – домой, чай пить. Удивительная штука – чай с молоком. И к нему мед. И знаешь, есть такие сушки – горчичные. Вот бы к чаю с молоком! Это да! По науке! После луны.

– Мерзость! Чай с молоком! Даже в детстве не мог…

Дальше до дома шли молча. Андрей сел в машину. Рука Ченцова лежала на опущенном дверном стекле. Он задумчиво размазывал капли дождя.

– И все-таки завидую: ты вот такой. У тебя такое дело. И вообще…

– Век летающего короче воробьиного.

– Ну, непременно уж…

– Я не о том. Существовать можно и сто лет. Да что толку! Речь идет о возрасте, когда можно летать. Чем стремительней совершенствуется самолет, тем меньше времени оставляется человеку для работы на нем.

– И вылетавшись можно работать.

– Можно, да не всем охота. Больше яблони разводят. Иные с утра до вечера на корде лошадей гоняют. Но это редко. Кто попроще – яблонями занимается. Еще цветами.

– А ты?.. Ты тоже не останешься у дела?

– Я и сейчас почти сыт, – нахмурился Андрей.

– Значит, яблони или лошади?

– Скорей уж цветы. А вернее всего – писать. Всю жизнь мечтаю: написать бы воздух. Воздух и человека воздуха. Летающего человека. И машину.

– А я думал, стихи…

– Стихи – это тоже здорово! Люблю стихи:

Мне с тобою, как горе с горою, Мне с тобой на свете встречи нет.