Упячка-25 - [8]

И одобрил, окончательно одобрил, отхлебнув из фужера:

— От родимой земли никуда не уйдешь! Нет, не уйдешь, она не отпустит!

И, как был, с фужером приблизился к фанерке, шумно, со страстью потянул носом:

— А то придумали советский завод со спешащими на работу трудящимися! Кто такое придумал? — снова заорал он. — Пидарасы! Это пидарасы для нас придумали! Они там всяких несунов рисуют! Бегут эти несуны синие от страха, знают, что их переловят. А? Переловим? — заорал он посиневшему от переживаний инструктору.

— Само собой… — выдохнул тот. — Но у товарища Пантелея цвету мало…

Наступила мертвая тишина. Непонятно было, зачем инструктор ляпнул такое.

От неожиданности столь явного и дерзкого возражения двойник Первого весь с ног до головы заколебался, побагровел, затряс тяжелыми свекольными щеками, повел блеснувшими, как расплавленное стекло, прищуренными глазками.

— Вот мы как-то, — заорал в полный голос, — всей страной и торжественно отмечали пятьсот лет со дня рождения такого художника… Леонардо да Винчи… — Оглянулся, поймал восхищенный взгляд Галины Борисовны, понял, что имя произнес правильно, от этого возбудился еще сильнее. — Политбюро приняло постановление, чтобы отметить. Срок немалый, потому что художник его заслужил. Вы на его картины посмотрите! Я не был в Италии, но смотрю — и мне все понятно. А почему? Потому что этот Леонардо с душой работал! Вот как товарищ Пантелей работает! Эх, — бешено ударил он кулаком по столу. — Нам бессмертие нужно, вот как нужно! — Проговорился, проговорился все-таки. — Вождь в такой большой стране, как наша, должен жить долго, потому что кто, как не вождь, оценит — дурят нас или нет? Но твоя работа, товарищ Пантелей, — окончательно перешел он на «ты» по хорошей партийной привычке, — долго будет людей радовать!

Принюхался, выпил, мне налил. Уставился тяжелым взглядом.

— Я в Юзовке с Махиней дружил! Тоже звали Пантелей. Слыхали о таком? — свирепо обратился Первый к видным ученым, медикам и инженерам-механикам областной Сельхозтехники, но прежде всего к окончательно посиневшему инструктору Обкома партии. — Простой шахтер был товарищ Пантелей Махиня, а стихи слагал, как Пушкин! Я на гармонии играл, а Махиня пел. Белые потом убили его, а то бы и Пушкина превзошел! Ведь вот что Махиня завещал нам? — затрясся, забрызгал слюной двойник Первого. — «Люблю за книгою правдивой Огни эмоций зажигать, Чтоб в жизни нашей суетливой Гореть, гореть и не сгорать…»

Видные ученые, медики, инженеры-механики областной Сельхозтехники устрашенно следили за мелькающими в воздухе кулаками.

— «Чтоб был порыв, чтоб были силы Сердца людские зажигать. Бороться с тьмою до могилы, Чтоб жизнь напрасно не проспать!»

Двойник Первого вдруг расчувствовался.

Вдруг все стало по нему: и народная картина на фанере, и отсутствие в кабинете пидарасов, и глубоко увлеченные его речью видные ученые, медики, инженеры-механики областной Сельхозтехники. Он прямо горел:

— Мы никогда не примем Аденауэра как представителя Германии. Если снять с него штаны и посмотреть на его задницу, то можно убедиться, что Германия разделена. А если взглянуть на него спереди, то можно убедиться в том, что Германия никогда не поднимется!

Потом благодарно обнял меня:

— Мы, товарищ Пантелей, тебя в обиду не дадим! Ты твори! Ты, как умеешь, твори, как твоя душа народная просит. А то у них там, — ткнул он предположительно в сторону далеких московских художников-пидарасов, — мужики в лаптях летают в небе. Ты только подумай, а? Мы всех мужиков давно на аэропланы пересадили. У нас мужики летают на аэропланах, а не в лаптях. Народ приятности требует от художника!

И снова обнял взасос.

8

С утра в «реанимации» шли споры.

Первый (двойник) неслучайно упомянул Леонардо да Винчи.

Все-таки пятьсот лет, хотя инженер сразу сказал, что дело тут еще и в свете. Как он падает, куда ложится тень. Направление тени верное — человек радуется. А смотрят или не смотрят «Мону Лизу» — дело второе. Главное, она существует, о ней все слышали. Ее, как науку, уже нельзя отменить. При этом даже ежу понятно, что картинками, даже самыми лучшими, даже такими, как «Мона Лиза» или «Солнце земное», не протопишь самую малую певекскую кочегарку.

Так «Солнце земное» попало в областной музей.

Потом его забрали в Москву, оттуда повезли в Париж, в Бельгию.

Вчера о скромной моей фанерке и слышать никто не хотел, а теперь, после слов Первого, подхваченных всеми советскими газетами, о «Солнце земном» действительно писали и говорили больше, чем о «Моне Лизе». Веселые девки наполнили мой дом, приходили какие-то люди. Везде стояли цветы. Я прятал колбасу, потому что незнакомые мне люди постоянно опустошали мой холодильник. Они приходили поговорить об искусстве, я убегал, иногда ночевал у случайных знакомых. Однажды какой-то человек по телефону злобным официальным голосом попросил меня рассказать членам Союза художников что-нибудь новое о всепобеждающей философии изобразительного искусства.

Я ответил: «Я в этом не разбираюсь».

Даже историк в «реанимации» посчитал мой ответ высокомерным.

Зато профсоюзная организация научного городка на торжественном вечере, посвященном «Солнцу земному», преподнесла художнику Кривосудову (то есть мне) набор чудесных масляных красок. Они вкусно пахли, но я не знал, что с ними делать. Для меня, как и прежде, все определял какой-то один цвет, и переучиваться я не хотел. Обрадовался, когда из горисполкома пришло предложение облагородить бетонный город, осветлить его. А то стоят по скверам скульптуры мрачные, закопченные, облупленные, не сразу поймешь, работница-ударница замахнулась на хулигана серпом или маньячка кого-то подкарауливает.