Упрямица - [141]

– Тогда пусть провалится это место ко всем чертям!

– Оно не провалится, оно останется там, где стоит. И я желаю хотя бы знать, кто там хозяйничает.

Лусеро лгал самому себе. Он в этот момент думал не о Нике, а о Мерседес, утраченной им навсегда.

Шмидт не так уж много выпил, чтобы не смог рассуждать логично.

– Вытащить Фортунато из тюрьмы будет потруднее, чем украсть ключи от рая у святого Петра.

Лусеро ухмыльнулся, глядя своим упорным волчьим взглядом в розовое лицо подвыпившего немца.

– У Эль Диабло на все есть план. Вы, солдаты, подчиняйтесь приказу, а я уж позабочусь о том, чтобы он был выполнен… без лишних потерь.

Лусеро был в этот момент так доволен собой, своим гениальным планом, что не заметил многозначительных взглядов, которыми обменялись его сообщники. Какое-то звено разорвалось в этой цепи – солдаты уже не доверяли командиру.

Мерседес с нетерпением ждала наступления рассвета, когда ее допустят в камеру осужденного, а Ник желал и одновременно не желал этого тягостного свидания.

И все же, когда она вошла в камеру, его сердце радостно забилось. Он был счастлив обнять ее, пусть даже это будет в последний раз.

Она дала себе клятву удержаться от слез, но они мгновенно потекли из глаз при виде возлюбленного – высокого, стройного, прекрасного лицом и душой человека, заточенного в тесном каземате в ожидании прихода палачей.

– Ник, о мой дорогой Ник!

Она опустила на пол корзинку, принесенную с собой, и приникла к его груди, слушая нашептываемые им слова любви – английские вперемежку с испанскими.

Когда первый порыв отчаяния и страсти миновал, он набрался мужества заглянуть ей в лицо, попытаться прикосновениями губ осушить слезы.

Она сказала обреченно:

– Я хотела продать Гран-Сангре и отдать деньги коменданту, чтобы он отпустил тебя… но он отказался.

– Всякой жадности есть предел. Как бы ни был корыстолюбив комендант Моралес, он не может согласиться быть расстрелянным вместо меня. На том свете деньги ему не понадобятся.

– Как ты можешь еще шутить?

– А что мне остается делать?

– Я пойду на все, чтобы спасти тебя… все отдам.

– Нет, любимая. Гран-Сангре – достояние нашего будущего ребенка. Мы столько трудились на этой земле. Вспомни… И все ради того, чтобы поместье процветало.

– Да-да, – кивала Мерседес, с ужасом думая о бесконечной веренице лет, которая ждет ее уже без Ника. – Я принесла тебе обед. В тюрьме, должно быть, еда отвратительная.

– Мне приходилось питаться и похуже, – мягко улыбнулся он, – но от вкусного обеда кто откажется?

Он не испытывал голода, но разочаровывать ее не хотел. Ник знал, что их последняя совместная трапеза останется в ее памяти навсегда. Так пусть это воспоминание будет светлым.

Мерседес опустилась на колени возле отсыревшего смрадного матраца, который служил узнику постелью, накрыла его белоснежной скатертью, достала из корзинки бутыль вина, еще теплый пышный хлеб, фрукты, мягкий, свежий сыр и зажаренного до золотистой корочки цыпленка.

– Кушанья простые, но все свежее. Я купила их на рынке в полдень.

Она не сказала Нику, что попала на рынок случайно во время бесцельных своих блужданий по городу, охваченная горем после безуспешной попытки подкупить коменданта Моралеса.

Ник присел рядом с нею, разлил вино в глиняные кружки, а она разложила еду по тарелкам.

– Цыпленка нам придется разламывать руками. Охранник отобрал у меня нож.

– Разумеется… Он заботится о моей безопасности.

Она невольно улыбнулась его нехитрой шутке. Ловкие сильные пальцы Ника быстро разделили на части аппетитную на вид птицу.

Они ели медленно, наслаждаясь скорее не пищей, а временной близостью, каждым ее моментом, безнадежно уходящим в прошлое. Мерседес рассказала ему о том, что произошло после его отъезда к Хуаресу, – о кончине доньи Софии, о празднике, устроенном слугами по поводу ухода французов из страны, об успехах Розалии в занятиях с падре Сальвадором.

– Она сразу заявила, что Лусеро не «настоящий папа». Ты действительно для нее настоящий отец во всех отношениях.

Заметив, что у нее на глаза вновь навернулись слезы, Николас приподнял кружку с вином.

– За Розалию, мою дочь, и… за мою жену.

Дрожащей рукой Мерседес потянулась своей кружкой ему навстречу. Вино было сладким, но горечь расставания портила его вкус. Они допили до дна, потом Мерседес сказала:

– Мне нужна салфетка. Мои пальцы жирные от цыпленка.

Он взял ее маленькую изящную руку, поднес к губам.

– Я вымою их.

Дрожь наслаждения пробежала по телу Мерседес, когда его горячее дыхание коснулось ее руки, а язык обласкал каждый ее палец.

Она закрыла глаза, чтобы запечатлеть в памяти навсегда это чувство, которое уже больше не повторится. Она наклонила голову и поцеловала его ладонь, потом запястье и подумала, что жесткие сильные руки, столько потрудившиеся, уже не сожмут никогда рукоять мачете, кирки, револьвера или кожаные поводья.

«Гран-Сангре – наследственный удел нашего ребенка. А ты, любимый, не доживешь до его появления на свет!»

Мерседес обхватила нежными ладонями его голову, притянула к себе, требуя поцелуя.

«Один раз… последний раз полюби меня, возлюбленный мой».

Ник знал, чего желает Мерседес, он сам страстно желал близости с ней, но это было невозможно.