Употреблено - [44]

Наоми положила айпад на пол рядом с собой и снова принялась за еду. Теперь она шевелила губами и языком, работала челюстями, зубами, глотала сознательно, фиксируя каждое движение, и одновременно старалась не думать об этом.

– Итак, вы полностью оправились.

– Да. Надеюсь, вы и сами заметили. Существует некая первобытная жажда жизни, она проявляется даже во мне. Это грубая, безжалостная сила, которую трудно преодолеть.

– Почему вы говорите “даже во мне”?

– Обычное высокомерие интеллектуала. Иллюзия, что у меня в голове больше шариков, которыми можно жонглировать, чем у среднего человека.

Прежде чем ответить, Наоми поднатужилась и съела самую большую креветку.

– Ари, так вы ели тело вашей жены Селестины и сейчас признаете это? – Произнося “тело”, Наоми чуть не подавилась, но сделала вид, что всего лишь выдержала драматическую паузу, а заодно поймала лапшу, едва не соскользнувшую на тарелку. – Monsieur le préfet[18]ясно дал понять, что этот факт не установлен, равно как и факт совершения вами убийства.

Аростеги глубоко вдохнул, затем шумно выдохнул, явно готовясь сообщить нечто важное.

– Скажем так, версию о супружеском каннибализме раздули в СМИ до такой степени, что она превратилась в самостоятельную и мощную реальность, уже не связанную ни с моей жизнью, ни с Селестиной. Я оказался заключенным в этой реальности, она окутала меня и постепенно стала моей реальностью, мои собственные мысли и чувства оказались вытесненными мыслями и чувствами тысяч других людей, о которых я читал в газетах и интернете, в YouTube и “Твиттере”, слышал по телевизору, по радио в автомобиле, в ток-шоу и, конечно, от самих людей на улицах, в автобусах, метро. Мое прошлое – давнее и недавнее, история моей жизни больше не принадлежали мне. Меня подчинили, мной завладели. И тогда я сбросил свою мертвую оболочку, высохшую и сморщенную, оставил ее в Париже, чтобы стать другим. Стать японцем, а если не получится – пока не получается – стать изгнанником, изгоем, отщепенцем. Вот здесь я преуспел.

– И все-таки на мой вопрос вы не ответили. Может, вы сделаете это в своей книге?

Аростеги рассмеялся.

– В своей книге я буду рассуждать о философии потребления. Как вы, вероятно, понимаете, у меня теперь несколько иной взгляд на этот феномен, хотя всю жизнь я только о нем и писал. Потребление… – Он покачал головой, хмыкнул и пристально посмотрел на Наоми – ее даже дрожь пробрала. – Знаете, все, что имеет отношение ко рту, губам, кусанию, жеванию, глотанию, перевариванию, газообразованию, испражнениям, начинаешь воспринимать иначе после того, как отведаешь плоти человека, которого обожал сорок лет. – Аростеги улыбнулся. – Конечно, в интерпретации публики все это превращается в анекдот, а она очень быстро становится единственной существующей интерпретацией – медийной. В интернете мне попадались разные шутки. Есть очень тонкие, забавные. Есть комиксы, даже анимированные.

– Поэтому вы запостили фото частично съеденного трупа жены? – спросила Наоми, затаив дыхание. – Чтобы положить конец шуткам? Вернуть дискуссию, так сказать, в реальное измерение?

Аростеги отложил палочки и, встав на четвереньки, обогнул стол. Опустился на колени рядом с Наоми. Приложил губы к ее левому уху и зашептал. Слова профессора звучали еще отчетливее, еще убедительнее, когда он говорил шепотом.

– Если хотите понять, вы должны почувствовать, что такое этот рот, рот людоеда, рот, кусавший тысячу раз, повинный в тысяче зверств.

Он не дотронулся до нее, не укусил; время застыло, секунды тянулись бесконечно, и наконец Наоми заставила себя повернуться к профессору. Рот ее был приоткрыт, в нем застряла несформулированная реплика. Аростеги с силой прижался открытым ртом к ее рту – не поцеловал, а словно банку накрыл крышкой. Наоми вдруг до смерти перепугалась. Она не смела пошевелиться. Аростеги начал вдыхать воздух ей в легкие и вытягивать обратно. Наоми оставалось только дышать с ним в унисон. Она ждала, что вот сейчас он пустит в дело язык, и не знала, как быть тогда, но профессор этого не сделал. Он отнял губы и осел на пол рядом с ней.

– Как это все убого, – сказал Аростеги, кряхтя. – Как грустно. Избито… Лелеешь свою любовь к классическим образцам в кинематографе, к литературе, а когда сам оказываешься участником сцены из классики, вовсе не испытываешь возвышенных чувств, не ощущаешь причастности к великому. Чувствуешь себя… убогим.

Наоми хотела спросить его, сцену из какого именно произведения литературы или кинематографа они только что воспроизвели, но боялась произнести хоть слово, поэтому повисла тишина, и девушка слышала только тяжелое дыхание профессора, а сама дышала беззвучно. Наконец Аростеги заговорил – спокойно, словно продолжая беседу, из которой Наоми случайно выпала.

– Есть и другие фотографии, вы их не видели. Я покажу, если переспите со мной. Отдам их вам. Хорошие цифровые фотографии, тяжелые, с большим разрешением. Весьма эффектные, они вас наверняка шокируют и прославят. Но мне нужно, чтобы на время вы стали моей любовницей, моей токийской пассией.

– Профессор, я…

– Ари. Вы должны называть меня Ари. Аристид – это Ари. Мы ведь, кажется, договорились. Нет, вы по-прежнему избегаете называть меня по имени. У вас от него неприятный вкус во рту или как? Знаете, Сагава, японский людоед – он и сейчас живет в Токио – рассказывал, что попа той голландки на вкус была как приготовленный для суши тунец. По-моему, этого достаточно, чтобы голландки остерегались соваться в Японию. Сагаву здесь считают своего рода трагическим героем, он медийная персона. Художник. Могу себе представить, как японские мужчины выстраиваются в очередь в ожидании автобусов с туристами из Нидерландов и у каждого наточенный