Упорная жизнь Джемса Клиффорда: возвращение одной мистификации - [5]

Но ровно через двадцать лет упорный англичанин ожил!

Весной 1997 года я получил факс из Москвы — беседу с замечательным писателем В. П. Астафьевым, напечатанную в газете «Вечерний клуб» № 10. Астафьев жалуется на убогое состояние современной поэзии, а потом говорит:

«Когда-то, не так уж и давно — годов двадцать-тридцать назад, завел я объемистый блокнот и переписывал в него стихи, редко встречающиеся, забытые или не печатающиеся по причине их „крамольности“ — Гумилев, Клюев, Набоков, Вяч. Иванов, лагерные стихи Смелякова, „Жидовка“ и „Голубой Дунай“ его же, Корнилова, Ручьева, Португалова, „Памяти Есенина“ Евтушенко, „Журавли“ Полторацкого. Стихи Прасолова, Рубцова и многие, многие другие угодили в мой блокнот, который я всегда возил с собою, читал, и не только сам себе, но и друзьям и компаниям близких людей, чувствующих слово и жаждущих услышать то, что от них спрятано и почему-то запрещено. Многие из поэтов и стихов, мною перечисленных, ныне напечатаны, изданы, и нет надобности их повторять, но „осели“ в моем блокноте те поэты и стихи, о которых ни слуху ни духу. И я решил начать печатать в „Красноярском рабочем“ стихи из моего блокнота, с рассказами об их авторах, о поразительных обстоятельствах возникновения того или иного поэтического шедевра. Нельзя, нехорошо, чтобы такое богатство принадлежало только мне и я наслаждался в тихом уединении редчайшими ценностями.

Начал я публикацию с совсем в миру затерянного англичанина Джеймса Клиффорда, молодая жизнь которого оборвалась на второй мировой в 1944 году под Арденнами. Стихи он писал в основном в солдатской казарме и на фронте (нам-то запрещалось писать на фронте все, кроме писем, да и письма-то наши вымарывались самой бдительной на свете цензурой). Джеймс же Клиффорд писал все, что в его бесшабашную голову взбредет. В богатой нашей военной поэзии нет столь „вольных“ личных поэтических откровений. Для того чтобы писать стихи, как Джеймс Клиффорд, надо свободным родиться и служить и воевать в другой армии. Кстати, его стихи до сих пор злободневны и своевременны, прошу обратить особое внимание на стихотворение „Зазывалы“.

Несколько лет спустя после войны, в отличие от нас, не забывшие про Бога французы и англичане убирали мертвых с полей сражений второй мировой войны, и в Арденнах [внимание: нижеследующего в „биографии“, сочиненной моим отцом, не было, здесь Астафьев начинает излагать свой вариант судьбы Джемса Клиффорда и его поэтического наследия, т. е. мы имеем редчайшую возможность наблюдать, как рождаются легенды, как поэтическое воображение одного автора развивается поэтическим воображением другого, причем последний верит в то, что он не выдумывает, а помнит! — Л. Л.] на полуистлевшем трупе безвестного английского солдата обнаружили ранец, а в ранце — тоже полуистлевшую толстую тетрадь, заполненную стихами. Им суждена была короткая шумная слава на родине поэта и затем почти полное забвение — война, погибшие на ней солдаты и поэты повсеместно забываются…

Может, так и должно быть для сытого умиротворения, для ожиревшей памяти, может быть. Но только я с этим не согласен, не по Божьему это Завету. Потому и предлагаю стихи Джеймса Клиффорда, солдатика с Британских островов, русскому читателю. Джеймс был моим одногодком. Красноярск. Февраль 1997».[21]

Далее в газете следует подборка Клиффорда.

Месяц спустя та же газета, в ответ на письма читателей, поправивших ошибку Астафьева, поместила материал под шапкой «Джемс Клиффорд: Владимир Лифшиц?» (почему-то с вопросительным знаком). Но по большому счету Астафьев все правильно сказал: Джемс Клиффорд писал о войне и о мире с той свободой, которая была недоступна подсоветским поэтам. Астафьев ошибся только в одном — Клиффорд не был его погодком. Настоящий Джемс Клиффорд был на одиннадцать лет старше.

P.S.

Узнав, что эта статья принята «Звездой», я припомнил рассказ отца, относящийся к короткому периоду, когда он служил в «Звезде» литконсультантом отдела поэзии. Заведовал отделом Н. С. Тихонов. В обязанности литконсультанта входило выуживать из потока самотека достойные рассмотрения стихи, а остальным авторам вежливо рекомендовать читать побольше классиков и т. п. И вот в один прекрасный день он открывает письмо с воронежским обратным адресом и в следующую минуту бежит к кабинету Тихонова с воплем: «Николай Семеныч, нам Мандельштам стихи прислал!» И Тихонов на эту вспышку юного восторга отвечает: «Тихо! Тихо!» — быстро забирает письмо и закрывает за собой дверь кабинета.

Как можно заключить из опубликованных теперь писем Мандельштама в редакцию «Звезды» и Тихонову[22] (особенно душераздирающее второе, в марте 1937-го), стихи были присланы в ноябре — декабре 1936 года. Отцу моему только что исполнилось двадцать три. И он не понимал, почему старший и, в ту пору, уважаемый им поэт не разделяет его восторга: нам — Мандельштам — стихи — прислал! Не задумался: а что, собственно, делает Мандельштам в Воронеже? Начать догадываться о происходящем он мог бы в следующем году, но для него как раз следующие два года были наполнены важными личными событиями — рождением сына, выходом книжек. Из родных и близких никого не забрали. А в тридцать девятом началась первая из его войн, и понадобилось еще десять лет, чтобы он понял, под какой властью живет, чтобы с пониманием пришло отвращение и презрение.