Уплывающий сад - [44]
Едва я это написала (как-то само написалось), аллея Замковой горы на несколько секунд исчезла, и вместо нее перед моими глазами возникло картофельное поле в серой осенней мгле, послышались крики украинских охранников… всего на несколько секунд, и вот мы обе уже выбираемся из тумана: Евгения ускоряет шаги и на меня вообще не смотрит, а только на далекий неподвижный пруд, а на ее голове — чуть набок, кокетливо — шапочка, напоминающая птичье гнездо. Доля секунды — машина летит в пропасть — и все. А сегодня я говорю себе: какое мудрое у нее было желание.
Мы миновали ворота парка, и в глубине показался дом пани Мальвины и ее усатого мужа, терраса с сервированным к чаю столом, а перед террасой — родители, приветствующие хозяев и их красивого немолодого сына. Это он нас потом сфотографировал на лужайке под соснами фотоаппаратом с автоспуском, поэтому на снимке он тоже есть. Стоит с сигаретой и искоса поглядывает на Евгению, внимательно и благожелательно. А она отворачивается и смотрит в сторону. Только после войны, рассматривая эту случайно уцелевшую фотографию, я обратила внимание на его доброжелательный взгляд и на то, что она отвернулась, и подумала: может быть, у маминой приятельницы и у нее самой, у моей мамы, имелся какой-то тайный план, какая-то надежда: у одной — сын, немолодой, неженатый, у другой — немолодая, незамужняя сестра…
Через два дня после нашего чаепития Евгения неожиданно уехала. Отъезду предшествовал междугородный телефонный звонок, тоже неожиданный, потому что ей никто никогда не звонил. Она коротко поговорила, после чего объявила нам, что завтра уезжает домой. Мама посмотрела на нее и ничего не сказала. Утром мы поехали на извозчике на вокзал. Сухое лето, запыленные придорожные деревья. Дрожки катят прямиком к развилке за городом и там, где дороги расходятся, сворачивают направо, к станции.
Впереди еще пять лет, и у нас, и у Евгении. Она единственная из всех нас пойдет той самой дорогой, по которой сейчас катят дрожки, только на развилке повернет налево, на полевую дорогу. Там нет ни гор, ни крутых поворотов, пейзаж плоский, степной. Впереди еще пять лет. Поезд подошел пустой, он возвращался с последней, приграничной станции. Евгения в окне — маленькая, одинокая в пустоте коридоров и купе поезда. На прощание она помахала нам рукой с бессильно свисавшим мизинцем.
Под вечер, когда поливали клумбы, соседка Паулина спросила маму:
— А почему твоя Геня замуж не выходит? Такая симпатичная, образованная, на хорошей должности?..
— Наверное, пока не встретила того, с кем бы захотела быть вместе.
А Паулина:
— Годы летят, она уже не так молода…
— У тебя тоже столько тли на розах? Сущее бедствие… — отвечала мама.
Она уехала летом, а зимой вернулась. Шел тридцать восьмой год. Она возвратилась зимой, хотя панически боялась морозов, а у нас, в двух шагах от русских, ртуть в термометре стремительно падала. И снег, который сгребали перед домом в высокие сугробы, она тоже не любила. И все-таки приехала.
Шел тридцать восьмой год, пятый год Гитлера в Берлине, и уже известно было (конечно, в общих чертах), что готовится. Правда, стоит признать, что тот немец из угольного бассейна, врач по профессии, о существовании которого мы узнали только после войны, тот, окруженный молчанием и тайной немецкий друг Евгении, долго не обращал внимания на требования коричневого времени и лишь в ту суровую зиму неожиданно опомнился. Неожиданно для Евгении, потому что сам, вероятно, обдумывал этот шаг давно. Юлия говорила, что он был старше Евгении, лысоватый, с добродушным лицом и умными глазами. Она судила о нем только по фотографии, а его самого никто не видел, ни она, ни родственники.
Юлия рассказывала мне об этом в прекрасном парке, который сохранился нетронутым в разрушенном войной городе, до недавнего времени еще немецком, и напомнил мне наш парк на Замковой горе и слова, произнесенные когда-то Евгенией в парковой аллее (я не предполагала, что так хорошо их запомнила). Я подумала еще, что этот добродушный немец с умными глазами, на пятый год Гитлера одумавшийся, бросил Евгению, наверное, тогда, когда она приехала к нам зимой.
— Не мешайте Гене, — говорила мама, — ей необходимо отдохнуть, она очень много работала, ее организм нуждается в покое…
Глаза Агафьи гневно сверкали, она что-то бурчала себе под нос, но послушно топила печи два раза в день, чтобы было тепло, а Евгения выглядела так, будто мерзла. Она рано ложилась спать на своем диванчике, перед которым, аккуратно поставленные, один возле другого, ее сторожили закопанские[76] тапочки, украшенные вышитым чертополохом. Я хорошо это помню. А еще — осунувшееся лицо Евгении, будто еще уменьшившееся…
— А что он, этот добродушный?
— Уехал в Германию.
Она сказала только это, и больше ни слова.
— В вермахт его не взяли, слишком старый, но, кто знает, может, потом он служил врачом в каком-нибудь лагере?
А Юлия ответила, что не любит ненужных фантазий, хватит и того, что известно. Он отнял у Евгении лучшие годы, она долго не могла прийти в себя. А потом было уже слишком поздно… Нетронутый войной парк в разрушенном городе, с огромными полянами, тенистыми аллеями, тихо журчащими ручейками…
