Уплывающий сад - [38]

— До свидания, песик, — сказал я и впервые коснулся его шерсти, которая была теплой и приятной на ощупь. Он потянулся под моей рукой, громко зевнул, после чего, движимый внезапным приливом энергии, отряхнулся, как после купания, и посмотрел наверх, на меня.

— Эй! Возвращайся домой, мне надо идти, — сказал я, а он не тронулся с места и не спускал с меня глаз. Было очевидно, что пес что-то мне говорит, и тот, кто понимает собачий язык, без труда разобрал бы, что он имеет в виду. Но я прежде редко имел дело с собаками, и мне никогда не приходило в голову, что с ними можно разговаривать.

Потеряв терпение, я ускорил шаг, однако пес, который был так послушен каждый раз, когда я выгонял его с чердака, на этот раз не послушался. Он шел рядом со мной спокойным, ровным шагом, время от времени касаясь моих ног. Мы шли шаг в шаг, плечом к плечу, если можно — ну конечно, можно (теперь я знаю это точно) — так выразиться. Я не знал, как его зовут, поэтому обращался к нему «ты» или «пес».

Я еще не понимал, что он задумал, и, когда мы приблизились к концу тропинки, пересекавшей луг, решил, что тут, у шоссе, нам предстоит проститься. Я был ему благодарен, что он прошел со мной первую часть пути, которая была хоть и безопаснее второй, но тоже трудная, ибо человек никогда не чувствует себя столь одиноким, как в первые минуты одиночества, но, к счастью, существует то, что мы называем привычкой, — одна из милостей, оказываемых судьбой в минуты снисхождения.

Дорога через большой кусок луга была началом моего одиночества в окружающем враждебном мире, и теперь, когда мы подходили к шоссе, где (как я решил) нам предстоит проститься, я понял, что досада, которая охватила меня, когда я отправился в путь, — досада из-за отсутствия посоха, на который можно было бы опереться, была жалким причитанием покинутого всеми человека.

Размышляя таким образом, я остановился у канавы, которая отделяла ржавую весеннюю траву от разбитой проезжей дороги. Туман поднялся вверх, небо прояснилось и порозовело.

— Ну а теперь быстро домой, твой хозяин ждет, назад, назад! — сказал я псу, который, обнюхивая землю, бегал туда-сюда вдоль глубокой канавы, полной дождевой воды.

— Хватит уже, хватит, назад! — тихо говорил я и рукой указывал на тропинку, с которой мы только что сошли.

Он не обращал на меня внимания. Покопал носом землю, пощипал травку и внезапно одним прыжком перемахнул канаву. Теперь он стоял на шоссе, хвост двигался, словно маятник. Он залаял. О чудо! Я понял!

— Прыгай, — говорил он, — прыгай скорей!

Я стоял как вкопанный. Ну, раз он перепрыгнул канаву, раз говорит мне «Прыгай!»… Я разогнался, перескочил через грязную воду и приземлился около него, на дороге. Наклонился и протянул руку, чтобы его погладить. Какое там! Он не желал нежностей, он торопился и уже бежал вперед с бодро поднятым хвостом, так что я с трудом за ним поспевал.

Блеснуло солнце, на шоссе показались первые грузовики. Их рокот нарушил утреннюю тишину, но не затронул спокойствия, которое воцарилось во мне благодаря мягким шагам рядом. Только когда солнце поднялось выше и я с холма увидел разбросанные в долине дома Синявки, мое спокойствие несколько поколебалось. Мы уже проделали большой путь, так что я свернул с дороги — а пес послушно последовал за мной — к роще, с мыслью об отдыхе. Я сел, оперся о дерево, пес прилег в нескольких метрах от меня. Ему было интересно, что творится вокруг: уши стояли торчком, он крутил головой туда-сюда и жестким хвостом ритмично бил по земле. Меня поразило в нем выражение настороженности, которая так испугала меня в первый вечер и которую я по глупости принял за вражду, а сейчас, уже немного разбираясь в этом, воспринял иначе, а именно — как напряженное внимание, полную готовность, защитную позицию перед неожиданностью. Такое состояние вообще-то должен был испытывать я, а не он — это мне следовало навострить уши, вертеть головой туда-сюда и удерживать напряженное внимание. А я сидел вялый, утомленный переходом, слегка запыхавшийся, веки опускались под собственной тяжестью.

— Слушай, — сказал я. Он неспешно повернул голову ко мне и оголил острые и очень белые клыки. — Слушай, я вздремну немного…

Не знаю, сказал ли я это вслух или только в мыслях, может, пробормотал, будто пьяный, потому что уже чувствовал, как погружаюсь в теплый омут сна, проваливаясь в бездну блаженную, хоть и не бесконечную, поскольку осознал болезненное соприкосновение с землей, на которую опустилось мое тело.

Сон, который так меня сморил, не был слишком глубоким, поскольку я слышал собственное похрапывание, слишком громкое и в моем положении неоправданно беспечное. Более того, во сне я совершенно ясно видел березовую рощу и пса, который прилег рядом; я мыслил слишком быстро для человека, погруженного в глубокий сон, думал, что могу часок отдохнуть и поспать, на часок отложить сложную встречу с Синявкой, раз пес так бдительно меня стережет. Но едва я додумал эту мысль, пес вскочил и, поджав хвост, ринулся к дороге. Он мчался вперед, убегал. Я кричал ему, но, не зная клички, бормотал только «пес» или «черная бестия». Он исчезал у меня на глазах, становясь все меньше, но был еще виден то черной точкой, то черточкой, скачущей по дороге. Я даже не обиделся, что он так поспешно меня покинул, — у меня не было ни времени, ни места для обиды, такой страх меня охватил, вязкий, влажный, что я снова один.