Как прекрасна Марго даже на этой идиотской фотографии, размышлял Поль, на этой черно-белой чернильной кляксе. Даже самый закоренелый уголовник среди его спутников, отбывавший свой третий срок за шантаж, на минуту отложил карты и заметил, что весь вагон словно залит свежим июньским запахом Елисейских полей.
— Ну и дела! — сказал он. — Вроде как духами запахло.
И тут все они заговорили о бабах.
В Эгдоне Поль повстречал еще одного старого знакомого: когда он направлялся в часовню, перед ним появился бодрый, плотный коротыш на скрипучей деревянной ноге.
— Вот и свиделись, старина! — сказал он, когда вся часовня хором отвечала священнику. — Я, по обыкновению, сел в лужу.
— Не повезло с работой? — спросил Поль.
— Работа была первый сорт, — ответил Граймс. — Но заварилась каша. Потом расскажу.
В то утро, вооружившись кайлом, Поль в числе других арестантов, под надзором конных охранников с полевым телефоном, отправился в каменоломни. Граймс был в той же команде.
— Я здесь третью неделю, — сообщил Граймс, как только возникла возможность поговорить. — А уже все обрыдло. Я человек общительный. Мне здесь не нравится. Три года — это уж чересчур! Но ничего. Выйдем, устроим пир горой. День и ночь только о том и мечтаю.
— За что тебя посадили, за двоеженство?
— Ага. Зря я приехал из-за границы. Не успел я появиться в Англии, как меня сцапали. Зашла миссис Граймс в магазин, увидела меня — и привет, пишите письма. В аду, говорит, черти по-разному людей мучают, но моя супруга заменит целое пекло.
Неподалеку замаячил надзиратель. Поль и Граймс разошлись и начали усердно долбить песчаник
— Впрочем, — хмыкнул Граймс, — хотел бы я полюбоваться на старушку Флосси и моего бывшего тестя в их теперешнем положении. Школа-то, говорят, закрывается! Граймс опорочил это заведение… Кстати, как дела у Пренди?
— Убит три дня назад.
— Ах, старина Пренди! Он не был создан для счастья, верно? Вот выйду отсюда, пожалуй, брошу учительствовать. Это дело меня до добра не доведет.
— Нас с тобой оно привело в одно и то же место.
— Да, ничего себе совпадение! Черт, опять легавый идет…
Они вернулись в тюрьму. Если не считать каменоломни, Эгдон мало чем отличался от Блекстона.
«Парашу за дверь», часовня, одиночество…
Впрочем, не прошло и недели, как Поль почувствовал, что о нем не забыли. Первой ласточкой был разговор со священником.
— Вот, принес вам книги, — сообщил он как-то раз, впорхнув в камеру к Полю и протягивая ему два новеньких томика в суперобложках и с ценниками книжного магазина на Пикадилли. — Если эти не годятся, у меня с собой еще несколько на выбор, — он показал на пачку книг в ярких переплетах, которую неловко придерживал под мышкой. — Может, хотите новый роман Вирджинии Вулф? Позавчера вышел.
Благодарю вас, сэр, — ответил Поль.
Судя по всему, в Эгдоне библиотека отличалась куда большим разнообразием и богатством, чем в Блекстоне.
— Могу еще предложить монографию по истории театра, — добавил священник и подал Полю толстый иллюстрированный том, на вид стоивший не меньше трех гиней. — Запишем, так уж и быть, как «пособие по самообразованию».
Благодарю вас, сэр, — повторил Поль.
— Когда захотите обменять книги, скажете, — продолжал священник. — Кстати, вам разрешено написать письмо. И между прочим, будете писать миссис Бест-Четвинд, не забудьте упомянуть, что остались довольны библиотекой… Миссис Бест-Четвинд преподнесла в дар нашей тюремной часовне новую кафедру с гипсовыми барельефами, — добавил он вне всякой связи с предыдущим и, выпорхнув из камеры, направился к Граймсу, которому и всучил том «Самовоспитания» Смайлса, том, из коего в отдаленном прошлом неизвестный, но бесчувственный читатель выдрал сто восемнадцать страниц.
«Еще неизвестно, — подумал Поль, — как следует относиться к потрепанным бестселлерам, но вот когда открываешь еще никем не читанную книжку, возникает удивительное ощущение… Зачем это священнику понадобилось, чтобы я написал Марго о библиотеке?» — недоумевал он.
В тот вечер за ужином Поль ничуть не удивился, когда увидел, что в подгоревшей подливке плавают угольки — такое случалось время от времени. Однако на ощупь угольки оказались мягкими, и это привело его в замешательство. Тюремная кухня часто преподносила сюрпризы, тут жаловаться не приходилось, но все же… Поль присмотрелся к подливке. Удивительное дело — она была чуть розоватая и невероятно густая. Поль осторожно ее попробовал. Это был паштет из гусиной печенки.
С тех пор не проходило и дня, чтобы какой-нибудь таинственный метеорит в этом роде не залетел с воли в его камеру. Однажды, вернувшись в полутемную камеру с пустоши (свет гасили сразу после захода солнца, а окошко было совсем узкое), он почувствовал, что все пространство камеры залито ароматом цветов. На столе лежал букет роз, тех роз, которые по зимнему времени идут на Бонд-стрит по три шиллинга за штуку. (Вообще-то, в Эгдоне разрешалось держать цветы в камере, и арестанты отделывались всего лишь строгим выговором, если по дороге с каменоломни срывали лютик или барвинок.)
В другой раз тюремный врач во время ежедневного обхода задержался в камере Поля, проверил его фамилию по карточке, висевшей на двери, внимательно посмотрел на него и сказал:
